В пасмурном парке рисуй на песке моё имя, как при свече,
и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесёт ручей.
Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя моё на песке,
словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке.
Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небыстрых небес
голубые озёра, качая удвоенный лес,
и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых,
ты идёшь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб.
Медоносны цветы, и ручей пишет имя моё,
образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плёс.
Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь, трава,
я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова:
может быть, что лесничество тусклых озёр нашей жизни итог:
стрекотанье стрекоз, самолёт, тихий плёс и сплетенье цветов,
то пространство души, на котором холмы и озёра, вот кони бегут,
и кончается лес, и, роняя цветы, ты идёшь вдоль ручья по сырому песку,
вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе вслед,
провожая тебя, все зовут, ты идёшь вдоль ручья, никого с тобой нет,
ровный свет надо всем, молодой от соседних озёр,
будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор,
если нет его там, то скажи ради Бога, зачем
моё имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный, небыстрый и мутный ручей,
и читает его пролетающий мимо озёр в знойный день самолёт,
может быть, что ручей — не ручей,
только имя моё.
Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар,
рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,
где ты высохшей веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей,
что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече
мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых,
ты идёшь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,
и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,
ты рисуешь ручей, вдоль которого после идёшь и идёшь.
Был лес весь ландышем обжит,
и вымоину лога,
беснуясь, чиркали стрижи,
как Пастернак — автограф.
Там я лежал в траве и зрил
обвал песка карьера
до первых росчерков зарниц,
ветвящихся, как нервы…
Мгновенные шары скакалки
я наблюдал из тихой тени.
Передо мной резвились дети,
но в бытие их не вникал я.
Я созерцал, я зрил и только.
День, как разломленный на дольки
тяжелокожий апельсин,
прохладой оживлял без сил
сидящих вдоль кустов старух.
Кружился тополиный пух.
Грудь девочки была плоска,
на ней два матовых соска,
как колпачки, лепились к коже.
Хотелось сделаться моложе.
Но солнцепёк, покой и розы
склоняли к неподвижным позам.
В квадрате с выжженным песком
копался флегматичный мальчик
и, обратясь ко мне лицом,
в него воткнул свой жирный пальчик.
Таким же отделясь квадратом,
в Сахаре сохнул авиатор.
Скрипели вдоль аллей протезы
и, незаметно розу срезав,
пока сопливый мир детей
ревел от полноты творенья,
я уходил в пробел деревьев,
в собранье неподвижных тел.
Дюны в июне, в июле,
в разгар солнцепёка.
Яростный улей,
и дева стоит глазоока.
Сада стрекозы садятся на отмель.
Жук оплывает на солнце,
и в иле волнуется окунь.
И, консервируя в спинах
лучи одинокого солнца,
юноши
вёдра,
склонясь,
окунают в колодцы.
Сгребая под себя песок,
плывёт дитя светло и ясно.
Этюд заляпан. Вереск сох.
Во всём многообилье гласных.
Но всё вершится в тишине:
пейзаж — купание коней,
где церковь поднята холмом,
так полдень лета невесом,
что медоносные цветы
все схожи с ликами святых.
Но нету сил, как ты ни юн,
проникнуть в полдень этих дюн.