Чем заняты, милорд? — Пруды. Деревья. Холм.
Сгребаю паузы… — Холмы. Деревья. Воды.
Осенний день велеречивей оды,
просторна осень, как стеклянный холл.
Медальный девы лик течением воды
относит к тем кустам, где речь гарцует,
и птицы гнёзда вьют в зеркальных поцелуях,
и ни холмы, ни пруд, ни лес их — не видны.
Так чем же счастливы? — Прыжком, прыжком, милорд,
вон те холмы… — Сентябрь. Церковь. Стадо
рисуют нам, как вверх взлетал и падал
гигант-кузнечик, сверстник этих гор.
×× × ×××××
××
×××× ×××
×
×××
×××× ×
×
××
×××
Инне Полотовской
Рек: цепенение стрекоз!
Смолчал: строй тела молодого
я под ладонью проведу!
Ляг, прогибаясь, как дорога, —
смолчал у свадьбы на виду.
И рек, как [банджо] бы упало:
Ночьбденья. Озером не спят.
Как осень из собранья пауз
я строю слово для тебя,
в котором сад — наброски позы…
Измену праздную, — смолчал,
на угол птичьего плеча
склонился, этой мыслью создан.
И как разлюбленный потерян,
стоял я на отшибе сада,
просветов длинные деревья
сменялись схватками досады.
Июнь был. Грациозней полдня
стрекоз ступала эта дева,
как будто классной дамой подле
стоял взыскательный Тургенев.
В лесу же продолжалось лето:
ольха, карьер, брусника, мох,
обрыв, потёмки хвои, ветошь,
этюд заляпан, вереск сох,
пчела, прихваченная маслом,
красив〈ей〉 дачного пейзажа,
плыло дитя светло и ясно,
забор был только что окрашен,
в бутон закрытая пчела,
и бусы в травах, и чулан,
в тростник наколотые верши,
и там, где пасека умолкла,
всё это было слишком долгим,
что показалось вдруг умершим.
Оставил Вам. Но что?
Букет догадок? Пустяшную беседу?
Сто набросков?
И в зеркалах моё же отраженье,
не вышедшее следом.
Что теперь?
Я всё равно когда-нибудь уеду,
так и не зная, как Ваша краса.
Собранье пауз. Осень.
Постепенно
нащупываю улицы простенок.
В наброске ещё вижу полусад.
Иду пейзажем Вашего лица
в глубь зеркала пейзажем нашей встречи:
каким-то полустанком бесконечным,
то близким просветлением у взморья.
Двудеревом лежим — единый корень.
Строй тела молодого юн
собранием осенних пауз,
ещё не сбросивших свой август
покинутых вдоль взморья дюн.
Дщерь пауз осени, строй тела
которой — пиршество красы,
ужель, как всё иное, тленны
твоих всех прелестей часы?
О мысль, ужель для червоточин
взросла полдневна эта плоть,
се чадо сладострастной ночи,
братоубийств невольных плод?
Воистину, царица — тля,
не токмо мужа, но и деву,
не токмо плоть пожрёт земля,
но и красу твою полдневну,
и мысль, и та в свою чреду
ей будет пищей равнодушной.
Червей колонии грядут,
чтобы легко вспарили души
на Бога вечный правосуд…
Боренье крылось в падежах
[не там, где степи жест стаканом
ронял нас: зеркалом душа
отъединялась от канкана]
но я, гонимый без погони,
сидел ослабнув в кресле дельты,
и было мне с тобой спокойно
и потому — моя свирель ты,
белело взморье в редколесье,
являя тела строй в просветах,
но там, где обрывалось 10,
внизу скелеты да скелеты,
когда бы выпала игла
из плоти, мукой расплываясь,
когда б коснулся Вас едва я —
мне и печаль была б легка.
~ 26 ~