— Да, может, он и не крал никаких денег, — сказал я.
— Тогда чего же он здесь торчит?
— Вот я, например, тоже здесь.
— А если и вы сбежали, я ведь не знаю?
— То-то и оно, что не знаете, — сказал я.
— И знать не хочу. Не мое это дело. У каждого свои дела, и уж кто- кто, а я в них совать нос не собираюсь. Но что знаю — то знаю: у человека, у белого человека, должна быть черт знает какая причина, чтобы… Сейчас-то, может, у него никаких причин уже нет. Только не пытайтесь мне доказать, будто белый просто так возьмет и прикатит сюда смерти дожидаться.
— И вы полагаете, что кража — единственная причина?
Он взглянул на меня презрительно, почти брезгливо.
— Няньку с собой, случаем, не возите? Вам без нее нельзя, пока людей толком не узнаете. Да каждый человек — и плевать, кто он такой и громко ли поет в церковном хоре, — каждый потащит, если, конечно, уверен, что кража сойдет ему с рук. Пока вы этого не поняли, валяйте-ка лучше домой, к мамаше под крылышко.
Через улицу я наблюдал за Миджлстоном. Он стоял возле стайки голопузых ребятишек, которые возились в пыли под деревьями, — маленький, замызганный, в грязных мешковатых штанах из тика.
— Как бы там ни было, — сказал я, — его это, видно, не волнует.
— Его-то? Да ему и в голову не придет, что можно о чем-то волноваться. Мозгов не хватит.
Очень бедный и очень счастливый. Наконец настал и его черед разделить со мной хлеб и кофе. Нет, не совсем так! Я сам пригласил его позавтракать, когда мне, наконец, удалось отделаться от его горемычных соотечественников вроде первого собеседника — людей изрядно потрепанных, вечно небритых, которых полным-полно было в кафе и барах, где среди белозубых, смуглых, учтивых, задумчивых местных жителей они шумно толковали про превосходство белой расы, про свои обиды и всяческие несправедливости. Мне даже пришлось его уговаривать. Миджлстон явился в назначенный час, в тех же грязных брюках, но рубашка на нем теперь была белая, непорванная, выглаженная, и он даже побрился. Угощение он принял с достоинством, без угодливой суетливости. А когда поднял чашку, я обратил внимание, что пальцы у него дрожат, — ему было даже трудно донести ее до рта. Заметив мой взгляд, Миджлстон впервые поднял на меня глаза, и я увидел, какие они старые. Как бы извиняясь за свою неловкость, он сказал:
— Два дня почти ничего не ел.
— Целых два дня?
— Климат тут жаркий. А в жару человеку много не надо. Лучше себя чувствуешь на пустой желудок. Когда я сюда приехал, из-за еды мне первое время тяжелей всего приходилось. Дома-то я, ох, как любил поесть.
— Понятно, — сказал я.
Как он ни отказывался, я попросил принести мясо. И он его съел, съел до последнего кусочка.
— Подумать только, — сказал он, — уже двадцать пять лет так не завтракал. Когда человек в годах, ему трудно отказываться от старых привычек. Да, сэр. Вот как уехал из дома, ни разу толком не позавтракал.
— А назад возвращаться не думаете? — спросил я.
— Да нет. Здесь мне хорошо. И жизнь тут простая. Никаких забот. С утра до ночи делай что хочешь (раньше-то я чертежником работал у архитектора). Нет, назад мне ни к чему.
Он посмотрел на меня. Лицо его стало сосредоточенным, настороженным, как у ребенка, когда он хочет что-то рассказать, открыть какой-то секрет.
— Вовек не догадаетесь, где я ночую.
— Конечно не догадаюсь. Так где же?
— На чердаке. Вон над тем баром. Дом принадлежит Компании, и миссис Уидрингтон, жена мистера Уидрингтона, управляющего, позволяет мне там спать. Высоко, тихо, только вот крысы бегают. Но ведь в чужом доме распоряжаться не станешь. Правда, какой уж тут дом, крысятник, да и только… Но это еще не все. — Он не сводил с меня глаз.
— Ни за что на свете не догадаетесь.
— Даже пробовать не стану, — сказал я.
Он все смотрел на меня.
— Я сейчас про свою постель говорю.
— Про постель? — переспросил я.
— Я же говорил, не догадаетесь.
— Что же делать, — сказал я. — Сдаюсь.
— Постель у меня — просто рулон толя.
— Чего?
— Толя.
Лицо его было ясным, умиротворенным, голос звучал спокойно и радостно.
— На ночь я раскатываю его и ложусь, а утром снова сворачиваю и ставлю в угол. И пожалуйста — помещение убрано. Хорошо, правда? Ни тебе простыней, ни прачечных. Захотел переехать, свернул постель, как зонтик, и неси под мышкой.
— Семьи у вас, выходит, нет? — спросил я.
— Нет. Здесь нет.
— А там, дома?
Миджлстон был совершенно спокоен. Даже не притворялся, будто что-то разглядывает на столе. И глаза его не затуманились, хотя он ненадолго и задумался.
— Да, там, дома, у меня жена. Ей вряд ли подойдет здешний климат. Ей бы тут не понравилось. Но живет она хорошо. Я аккуратно выплачивал за страховку; вносил много — вы даже не поверите, что чертежник на семидесяти пяти долларах в неделю может столько вносить. Вот бы вы удивились, если бы узнали, какая была страховка. А жена помогала мне экономить; она хорошая женщина. Теперь все деньги достались ей. Что ж, она заслужила. И потом, мне-то они на что?
— Возвращаться вы, значит, не собираетесь?
— Нет, — сказал он.
Он не сводил с меня глаз, в них снова появилось такое выражение, какое бывает у ребенка, решившего в чем-то сознаться.
— Я кое-что натворил. Понимаете?
— Понимаю.
Он говорил спокойно.
— Нет! Совсем не то, о чем вы думаете. И не то, о чем думают вон те, — он кивнул в сторону своих соотечественников. — Денег я сроду не крал. Я так и говорил Марте — это жена моя, миссис Миджлстон, — деньги, я говорил, и заработать нетрудно, так чего же рисковать? Работай, вот и все! Разве нам так уж туго приходится? — спрашивал я ее. — Конечно, кое-кто живет и получше нашего. Да ведь каждому свое. Если уж родился цыпленком, то, как ни пыжься, — орлом не станешь, все равно будешь курицей. Вот что я говорил. И она мне помогала, мы жили хорошо; скажи я вам, какая у меня была страховка, вы бы не поверили. Нет, бедствовать ей не пришлось. В чем, в чем, а в этом не сомневайтесь.
— Я и не сомневаюсь, — сказал я.
— Ну а потом я кое-что натворил. Да, сэр.
— Что же именно? Может быть, расскажете?
— Натворил кое-что. Такое совершить пришлось, что на долю простому смертному не часто выпадает.
— Что же все-таки?
Он посмотрел на меня.
— Рассказать я не боюсь. Никогда не боялся. Только вот эти, — он снова кивнул, — все равно бы ничего не поняли. Им и невдомек будет, о чем речь. А вы — дело другое. Вы поймете.
Он не сводил с меня глаз.
— Один раз в жизни я был фаном.
— Кем?
— Фаном. Ну помните, в старинных книгах еще рассказывается, как они любили пить красное вино, а богатые римские или греческие сенаторы вдруг возьмут и решат выкорчевать старый виноградник или укромную рощицу, которую боги облюбовали, — чтобы, значит, загородный домик построить для всяких забав, от полиции подальше; но богам было не по нутру, что замужние женщины носились там в чем мать родила, и тогда лесной бог… как же его…
— Пан, — сказал я.
— Точно. Пан. Он и посылал таких небольших тварей — страху на них нагнать, ну этих…. наполовину козлов…
— А-а, фавнов, — сказал я.
— Точно. Фанов. Фаном я раз и был. Меня с детства растили в страхе божьем, я капли в рот не брал, не курил, и в ад, надеюсь, не попаду. Но в Библии вон говорится, что эти твари — одна выдумка. Кто-кто, а я-то знаю, что не выдумка, я ведь прошел через такое, что на долю простому смертному не часто выпадает. Однажды в своей жизни я был фаном.
II
В мастерской, где Миджлстон работал чертежником, готовили чертежи и синьки, обсуждали участок и удивительные проекты миссис Ван Дайминг по его застройке. На этом участке были луг и лес, а на южном склоне холма — виноградники. «Место хорошее, — говорили в мастерской, — но житья им там все равно не будет».
— Почему же? — спросил я Миджлстона.
Там что-то чудное творилось. Рассказывали, к примеру, будто когда-то, давно еще, поселился на этом участке один приезжий из Новой Англии и обработал виноградники, хотел, видно, продавать виноград. А может, варенье варить собирался или еще что. Урожай-то он вырастил хороший, а вот собрать не собрал.