О.Мартыновой
май 1990
Лена как бы всё обратила в шутку, все свои преувеличения. Ей не чужд был юмор, но она никогда не придавала своим словам обратного смысла. Для этого она их слишком уважала. Даже, когда она шутила, я имею в виду в стихах, а, может быть, и в жизни, она оставалась сосредоточенно, пронзительно серьезной. Я должна, чтобы это пояснить, ступить на тонкий лед имени Пьера Менара и сказать, что если бы это стихотворение написал, например, Дмитрий Александрович Пригов, то оно означало бы совсем другое (написала и вспомнила, что что-то похожее про это стихотворение писал Валерий Шубинский. А Ленин тогдашний муж, который тоже был «за вашу и нашу свободу», каждый раз, когда речь заходила об этом стихотворении, объяснял, что это-де сатира, такая просветительская сатира XVIII века, от лица высмеиваемого персонажа. Лена улыбалась довольно лукаво, довольно лукаво кивая, и молчала.
К Пригову Лена, кстати, по-человечески очень тепло относилась. Однажды она была у нас во Франкфурте сразу после совместной с ним поездки в Англию и очень растроганно рассказывала, как Пригов ее в Лондоне опекал, помогал заключать договор с издательством, даже помогал в магазине выбрать куртку.
Всё, что я могу сказать о Ленином втором муже, необъективно и несправедливо. Даже так: предупреждаю, в том, что я буду о нем говорить, не будет ни слова правды. Правдивы только любовь и ненависть. Все остальные чувства неточны.
Я, например, уверена, что электропроводка в Лениной квартире загорелась (что привело к страшному пожару), потому что он за пятнадцать лет до этого плохо повесил люстру (я помню, как он ее вешал во время новоселья, под неодобрительными взглядами Лениной мамы, Дины Морисовны). Это, конечно, не может быть правдой.
«Мама говорила, что N предатель. Вот видите, оказалась права», — сказала мне Лена про своего второго мужа, когда мы шли по Римскому форуму. Однажды Лена была во Франкфурте во время книжной ярмарки (задолго до той знаменитой «русской» ярмарки 2003 года; ее пригласила профессор-германист и переводчик Нина Гучинская, которая, сама будучи приглашена каким-то культурным учреждением, могла представить публике одного русского писателя). Мы долго гуляли по Франкфурту. Кафе в музее современного искусства тогда называлось «Сакко и Ванцетти». Одна барышня за соседним столиком рассказывала другой: «И тогда его посадили на электрический стул». А в кафе на книжной ярмарке мы встретились с одной нашей общей знакомой. «N на даче, но он ведь там не один, он не скучает», — сказала знакомая. «Да-да, — сказала Лена, — Он там с собакой, с Джоном». «Нет, нет, — сказала знакомая, — он там с новой любовью». Потом все оставшееся во Франкфурте время Лена провела в совершенном, каменном оцепенении (хотя уже всё равно считалось, что они разводятся и N всё равно собирался переезжать в Москву, на родину). Она говорила мне (мы ехали в трамвае): «Как она могла мне это так просто, так между прочим сказать. Я поняла бы, если бы так сделала какая-нибудь богемная лахудра. Но если человек — женщина, я имею в виду, если человек себя определяет в мире через то, что он женщина, как же так можно?». На следующий день у нее было выступление в одном богатом нарядном городке неподалеку от Франкфурта. Она ночевала там у местной культурно-организационной дамы, поэтому другая дама забрала ее от нас вечером накануне и увезла туда. Это было неправильно — в том состоянии, в каком Лена была. Когда мы пришли на выступление, дама-гостеприимица стала нам строго выговаривать, что мы Лену напоили. Я потом долго переживала, что растерялась и недостаточно резко ей ответила. В общем, до сих пор переживаю. Потом, между прочим, выяснилось, что хозяйка дома устроила «русский ужин» и сама достала из холодильника бутылку водки. Ну, Лена ее и выпила.