ай шутить и смеяться. А после, ну что ж, заплачем.
* * *
На карусели. Или – на качели:
То в царство Зла, то в мир Добра?!
Мы постарели. Но – не повзрослели:
Все та же легкая игра.
Дунь в дудочку. Из маленькой свирели
Мы извлекали тонкий звук.
Как будто эхо нежной эмпиреи
Пронизывало все вокруг.
Был влажный день, прохладный дух сирени.
Был геликоптер над рекой.
И тучи проплывали и серели,
Протягиваясь далеко.
Кружились кони старой карусели,
И пламя изрыгал дракон,
И Ева пролетала на качели,
И Змей нам посылал поклон.
Добро и Зло?.. Мой друг, ведь мы хотели
Загадку бытия решить.
Душа играла в постаревшем теле
И дергала сухую нить.
И красками неяркой акварели
Был тронут воздух. И слегка
Мы вдруг задумались, когда светлели
(Почти по-райски?) облака.
* * *
Те жалобы в земном аду
Приятной рифмой приукрасить,
Про нашу общую беду
Сказать, гарцуя на Пегасе,
И за непрочные цветы,
Вися над бездной, уцепиться,
Кусочком каждым красоты
Пленяться (камнем, садом, птицей).
Не без иронии порой,
Приманчиво приукрашая,
Кого-то утешать игрой,
Миражем маленького рая.
Наперекор глухой судьбе
Украсить бедные печали.
То о себе, то о тебе…
И написал я Пасторали.
* * *
Друг, посадят вас на электростул
За растление и прогул
(Я по дружбе сладко зевнул).
На десерт будет лампочка Ильича
(Как мешает сидеть свеча!),
Превратится Сезам в желтый Содом,
В желтый дом, в дымный бедлам,
Но вам будет упомянутый тарарам
До лампочки, потому что электростул
Вас унесет — ковер-самолет! —
Туда, где вас не то еще ждет.
* * *
Еще танцуют смуглые подростки
На старой площади провинциальной,
И проплывают пестрые обноски.
Еще торгуют пестрые киоски
Мороженым и мелочью сакральной:
Горящими сердцами в пестром воске,
Медальками Гонзаги или Костки,
Святых юнцов с их верой беспечальной.
Мне быть святым не хочется. Мне снится,
Что как-то удалось омолодиться,
С пленительной смуглянкой закружиться
И что она ко мне неравнодушна,
Что в мире все заоблачно, воздушно,
Что мы летим, греховны, но безгрешны
(И поцелуи долги и неспешны) —
Над крышами костела и вокзала,
Как легкие влюбленные Шагала.
* * *
Задумываясь в лунном полусне,
Душа на зов не отвечала,
Но музыка запела о войне
Огромным грохотом обвала.
Казалось пережившему войну,
Что всё рвалось и всё дымилось,
Но ветер возвращался в тишину,
Как бы сменяя гнев на милость.
* * *
В полуночное царство лунатиков
Мы из темного царства фанатиков
Улетим на Коньке-Горбунке
И ночным голубым привидениям,
Облакам с голубым оперением
Поясним, что летим налегке,
Что мы званы в Созвездие Лебедя,
Что с Землей разлучаемся нехотя,
Потому что иначе нельзя.
И растаем, по звездам скользя.
* * *
«Руководство для свежеумерших». Обложка
в семь цветов и недорого. Все же
я не купил. К чему опережать события? И может,
пожалуй, устареть. Ведь в наши дни
так быстро все меняется. К тому же
я, может быть, бессмертен. Так зачем
выбрасывать на ветер деньги?
* * *
– Кого здесь нет, прошу поднять руку!
Я не поднял. Меня не было, но
Было лень поднимать. Пусть вместо меня
Обе руки поднимет
Мой читатель, которого тоже,
К моему сожалению, нет.
* * *
По небу ходят андрогины –
Невеста то же, что жених.
Оттенок сизо-голубиный
Просвечивает в плоти их.
Две голубые половины —
Под стать сиамским близнецам.
Но двуединой сердцевины
Я не пойму, приятель, сам.
Библейские женомужчины
Гермафродиты? Да и нет.
Нам не понять такой картины:
Закат и вместе с тем рассвет.
Эдема странный обитатель
Раздвоен, да, но двуедин.
И только вы, мой друг читатель,
Наполовину андрогин.
* * *
Дал объявление, что обменяю
Свой возраст — восемьдесят — на семнадцать.
Вы думаете, кто-нибудь ответил?
(Был светлый вечер, легкокрылый ветер.)
Так не хотите, мальчики, меняться?
Вот молодые: злые эгоисты!
Ну, к черту! Я раздумал: отменяю.
Играйте туш, небесные горнисты!
Мы грешники: нам помирать опасно…
Иосифа Прекрасного напрасно
Мафусаил молил: «Ну поменяйся!»
Иосиф отвечал: «Иди ты, знаешь», —
И пояснял, куда (не усмехайся!).
А впрочем, я напрасно обижаюсь.
Ну, нет так нет. Насильно мил не будешь.
Какая тут обида? Только жалость.
Они не ангелы. Не боги. Люди ж.
(Сквозь темный дождь к могиле приближаюсь.)
* * *
Я сочинил премиленькую пьеску
О том, что кошка вышла за кита.
Не за кота. В ней было много блеску,
Но я забыл… Не помню ни черта.
Во что сыграем? В бридж или в железку?
Какая ночь по небу разлита!
Я в карты проиграл на днях невестку,
Точней — невесту. Девушка — мечта!
Что мне добавить к этому гротеску?
Что рыба-кит длиннее от хвоста?
Увы, убили душку Чаушеску,
Бай-бай навек, земная суета.
Я получил судебную повестку.
Как ночь прозрачна, улица пуста!
Кит проглотил Иону. Но в отместку
Пророк Иона — проглотил кита.
* * *
Кролики и крамбамбули каламбурят
по-каракалпакски,
Каролинги вместо Килиманджаро говорят
Кракатау,
Ихтиозавры и психиатры говорят кра-кра
или мяу.
А в Папуасии мамуас женился на таксе
Максе,
Морскую свинку Селинку в Египте
случили с Сфинксом,
И у них родилась пирамида между Марсом,
Марксом и Минском.
КАРТИНА В БОСТОНСКОМ МУЗЕЕ
Фламандская школа, пятнадцатый век
И будет разорван сейчас человек.
Его четвертуют четыре коня.
О мученик светлый, молись за меня!
Он будет разорван, святой Ипполит,
А сердце мое за него не болит.
За веру Христову его разорвут,
И поднят над крупом извилистый кнут.
И всадники в алых камзолах взлетят
Сейчас (а святые бесстрастно глядят)
Сквозь розы, репейник, сквозь чертополох
Туда, в облака, где невидимый Бог.
И дико ярятся четыре коня,
Но слишком их много, коней, для меня.
Ведь русский поэт, эмигрантский поэт,
Разорван лишь надвое. Кони, привет!
* * *
Задумывался, да, но не додумался
Ни до чего. Ну и прекрасно.
Божественного замысла и умысла
Нам не постичь. «Не плачь напрасно».
Напрасно мудрые ломали головы
Философы и богословы.
Боюсь, что понимали очень мало вы
В предначертаньях Иеговы.
А мы ходили по грибы, по ягоды
И белку легкую ловили,
И серебристых рыбок в светлой заводи
Или в зеленом, темном иле.
На свадьбе пьянствовали и горланили,
Как будто в Кане Галилейской,
И подплывали к неизвестной гавани
Под вечный шум воды летейской.
ПАМЯТИ ЮРИЯ ИВАСКА
В Печорах, где природа не нарядна,
Есть церковь малая Николы Ратна.
Кубическая, белая, простая,
Она поет, из праха вырастая.
Никола Ратный, храбрый Божий ратник
Нас осенял хоругвью в Светлый Праздник.
Святил священник куличи и пасхи.
Я там узнал о Юрии Иваске.
У белой звонницы Николы Ратна
Мы повстречались в тишине закатной.
Игрок «Играющего человека»,
Он стал мне другом. Другом на полвека.
Музеи, церкви, города и веси
Мы повидали, восхищаясь вместе.
На Мексику, на Рим, на древний камень
Он отзывался страстными стихами.
А в старости была ему услада:
Увидеть блеск державный Петрограда.
И он смотрел, взволнованный, влюбленный,
На Стрелку, на Ростральные колонны.
И легкую гармонию Растрелли
Он понял, как другие не умели.
Пускай сиянье питерского солнца
Сойдет в раю на русского эстонца.
Пускай в раю сияет незакатно
Ему любимый храм Николы Ратна.
* * *
Мы уйдем, не давая отчета
Никому, не спросясь никого.
Превратятся тоска и забота
В своеволие и торжество.
Станет музыкой тусклая скука,
Даже злоба прославит Творца!
От высокого, чистого звука
Ледяные смягчатся сердца.
И в пятнистой игре светотени
Под каштанами старых аллей
Эмигрантской толпой привидений
Доберемся до русских полей.
Две вороны да иней на крыше,
Воздух осени в роще горчит,
И на кладбище пение тише
Под сереющей тучей звучит.
* * *
Всё уладится, а не уладится —
Обойдется как-нибудь.
Белый голубь к нам летать повадится,
Провожать в последний путь.
Хорошо, что хорошо кончается:
Голубь запоет, как соловей,
Ветка золотая закачается
Над моей могилой и твоей.
Но в краю чистилищного холода,
В буре адского огня
Дух Святой не снидет в виде голубя
На тебя и на меня.
* * *
«…О, если бы ты был холоден горяч!
Но так как ты тепл, а не горяч и не холоден,
то извергну тебя из уст Моих».
Откровение Иоанна Богослова 3: 15,16
В тени молчания Господня
Я поживаю понемногу.
Мое вчера, мое сегодня,
Наверно, неугодны Богу.
Хоть никого не убиваю,
Ни разу не ограбил банка
(Напрасно!) и не замышляю
Украсть богатого ребенка,
Но… мне ни холодно, ни жарко,
Лишь чуточку — беда чужая.
И, знаешь, мне почти не жалко,
Что теплый не увидит рая.
Я теплый? Кажется… А впрочем,
Удастся без больших стараний
Стать в крематории горячим,
Холодным — пеплом в океане.
* * *
К раззолоченным храмам Бангкока
Мне вернуться уже не придется
И на ярких базарах Марокко
Не удастся опять торговаться.
Не придется опять любоваться
В Тонанцинтле веселым барокко
И уже не вернуться проститься
С черным камнем, с пятою Пророка.
Не вернуться к немому величью
Сероватых камней Мачу-Пикчу,
Не вернуться к Рамзесу Второму,
К рыжевато-песчаному храму.
Огонек мой совсем на исходе —
И пора успокоиться, вроде.
Отдыхая у берега Леты
(Дать Харону две медных монеты!),
Иногда вспоминаю, отчасти,
О былом незаслуженном счастье.
* * *
Надменное презрение верблюда
(Я побоялся на него взобраться)
Запомнилось. Лежал навоз. И груда
Цветистых ковриков — товар Махмуда.
Блестела ярко медная посуда.
И девочка вела меньшого братца.
И в желтых шлепанцах, в чалме зеленой
Старик прошествовал самовлюбленный,
И голос молодого муэдзина
Запел тягуче, что Аллах — Единый,
И лакомился молоком беспечно
Кот, не слыхавший, что ничто не вечно.
Ну не совсем: стояли пирамиды.
Но не молилась в капище Изиды
Богине египтянка молодая,
А сфинкс, обезображенный, безносый,
Не задавал извечные вопросы,
На молодость и старость намекая[3].
* * *
Ты бы хотела увидеть
Небо в алмазах?
Разве тебе не довольно
Звездного неба?
Ты бы хотела увидеть
Ангела в небе?
Разве тебе не довольно
Первого снега?
Разве тебе не довольно
Моря и ночи?
Лунных теней и деревьев,
Лета и ветра?
Москва, 1992
* * *
Давайте поблагодарим
За светлый дождь и легкий ветер,
За парус, уходящий в Крым,
За силуэт на минарете,
За бледный над горами дым,
За дворик, где играли дети,
За смуглое тепло, Карим,
Руки в серебряном браслете,
За розы — «только нам двоим» –
За ящериц на парапете,
За то, что мы живем на свете,
Давайте поблагодарим.
* * *
Милая девочка мне
Подарила осколки бутылки,
Брошенной в море давно.
Как обточило их море!
Нежно мерцают они,
Светлые аквамарины.
Так же обточит и нас,
Друг мой, житейское море.
Только не будем мерцать
Светлыми каплями мы.
Будем тускнеть — и не знать,
Была ли в бутылке записка,
Что-то о душах людей,
Гибнущих — нет, не о нас.
Москва, 1992
* * *
Мы в темно-рыжий город Марракеш
Давно, упорно собирались.
И вот — доехали. Скорей кус-кус доешь
И отложи самоанализ.
Не спрашивай себя, зачем мы тут,
Зачем вчера купил я феску,
Зачем купил поддельный изумруд
И голубую арабеску.
Зачем роскошествуем мы, живя
В гостинице «Семирамида»?
— Затем, что душу ест, мучительней червя,
Терзает давняя обида.
Обида на судьбу за годы нищеты,
За годы грусти и печали,
За то, что ты старик, что старикашка ты,
Что мы к веселью опоздали.
Прекрасные ковры, и розы, и коньяк,
А зубы девы — жемчуг мелкий.
У края бездны я хватаюсь, как дурак, –
За безделушки, за безделки.
* * *
Летали вороны над темным селом,
Над церковью, отданной бесам на слом.
Отравлена речка и голы поля —
«А ты не мешайся, ступай себе, бля!»
По кладбищу ночью пойдем в листопад:
Там кости расстрелянных слабо стучат.
И колокол, сброшенный, тайно звенит,
И много разбитых, надтреснутых плит.
А ветер в бурьяне высоком шумит,
Потом прилетает в разрушенный скит.
У взорванной кельи сидел домовой
И слышался жалкий, озлобленный вой.
По-русски подальше послал он меня,
Шумели деревья, могилы храня,
И ждали убитые Судного Дня.
Москва, 1992
* * *
Я тоже в Париже
Сидел без гроша,
И долу все ниже
Клонилась душа.
Но в грусти-печали,
Как светлый Грааль,
Мне жить помогали
Бодлер и Паскаль.
Я важен: я выжил!
Но — как с этим быть?
Туристу в Париже
Никак не забыть
Тех жалких харчевен,
Тех русских могил,
«Когда легковерен
И молод я был».
Москва, 1992
* * *
Мы сидели на кольцах Сатурна,
Ели поп-корн, болтали ногами
И смотрели, как быстро и бурно
Расширяется пламя под нами.
Да, нам некуда было деваться,
А на родину нас не пускали.
Мы к Полярной Звезде, люди-братцы,
Улетим на алмазной спирали!
Там заманят свободной любовью
Три сирены в сиреневой дымке
(А захочется вдруг в Подмосковье —
Путь свободен душе-невидимке).
Но от страсти порочной и бурной
Мы бе