тая,
Она поет, из праха вырастая.
Никола Ратный, храбрый Божий ратник
Нас осенял хоругвью в Светлый Праздник.
Святил священник куличи и пасхи.
Я там узнал о Юрии Иваске.
У белой звонницы Николы Ратна
Мы повстречались в тишине закатной.
Игрок «Играющего человека»,
Он стал мне другом. Другом на полвека.
Музеи, церкви, города и веси
Мы повидали, восхищаясь вместе.
На Мексику, на Рим, на древний камень
Он отзывался страстными стихами.
А в старости была ему услада:
Увидеть блеск державный Петрограда.
И он смотрел, взволнованный, влюбленный,
На Стрелку, на Ростральные колонны.
И легкую гармонию Растрелли
Он понял, как другие не умели.
Пускай сиянье питерского солнца
Сойдет в раю на русского эстонца.
Пускай в раю сияет незакатно
Ему любимый храм Николы Ратна.
* * *
Мы уйдем, не давая отчета
Никому, не спросясь никого.
Превратятся тоска и забота
В своеволие и торжество.
Станет музыкой тусклая скука,
Даже злоба прославит Творца!
От высокого, чистого звука
Ледяные смягчатся сердца.
И в пятнистой игре светотени
Под каштанами старых аллей
Эмигрантской толпой привидений
Доберемся до русских полей.
Две вороны да иней на крыше,
Воздух осени в роще горчит,
И на кладбище пение тише
Под сереющей тучей звучит.
* * *
Всё уладится, а не уладится —
Обойдется как-нибудь.
Белый голубь к нам летать повадится,
Провожать в последний путь.
Хорошо, что хорошо кончается:
Голубь запоет, как соловей,
Ветка золотая закачается
Над моей могилой и твоей.
Но в краю чистилищного холода,
В буре адского огня
Дух Святой не снидет в виде голубя
На тебя и на меня.
* * *
«…О, если бы ты был холоден горяч!
Но так как ты тепл, а не горяч и не холоден,
то извергну тебя из уст Моих».
Откровение Иоанна Богослова 3: 15,16
В тени молчания Господня
Я поживаю понемногу.
Мое вчера, мое сегодня,
Наверно, неугодны Богу.
Хоть никого не убиваю,
Ни разу не ограбил банка
(Напрасно!) и не замышляю
Украсть богатого ребенка,
Но… мне ни холодно, ни жарко,
Лишь чуточку — беда чужая.
И, знаешь, мне почти не жалко,
Что теплый не увидит рая.
Я теплый? Кажется… А впрочем,
Удастся без больших стараний
Стать в крематории горячим,
Холодным — пеплом в океане.
* * *
К раззолоченным храмам Бангкока
Мне вернуться уже не придется
И на ярких базарах Марокко
Не удастся опять торговаться.
Не придется опять любоваться
В Тонанцинтле веселым барокко
И уже не вернуться проститься
С черным камнем, с пятою Пророка.
Не вернуться к немому величью
Сероватых камней Мачу-Пикчу,
Не вернуться к Рамзесу Второму,
К рыжевато-песчаному храму.
Огонек мой совсем на исходе —
И пора успокоиться, вроде.
Отдыхая у берега Леты
(Дать Харону две медных монеты!),
Иногда вспоминаю, отчасти,
О былом незаслуженном счастье.
* * *
Надменное презрение верблюда
(Я побоялся на него взобраться)
Запомнилось. Лежал навоз. И груда
Цветистых ковриков — товар Махмуда.
Блестела ярко медная посуда.
И девочка вела меньшого братца.
И в желтых шлепанцах, в чалме зеленой
Старик прошествовал самовлюбленный,
И голос молодого муэдзина
Запел тягуче, что Аллах — Единый,
И лакомился молоком беспечно
Кот, не слыхавший, что ничто не вечно.
Ну не совсем: стояли пирамиды.
Но не молилась в капище Изиды
Богине египтянка молодая,
А сфинкс, обезображенный, безносый,
Не задавал извечные вопросы,
На молодость и старость намекая[3].
* * *
Ты бы хотела увидеть
Небо в алмазах?
Разве тебе не довольно
Звездного неба?
Ты бы хотела увидеть
Ангела в небе?
Разве тебе не довольно
Первого снега?
Разве тебе не довольно
Моря и ночи?
Лунных теней и деревьев,
Лета и ветра?
Москва, 1992
* * *
Давайте поблагодарим
За светлый дождь и легкий ветер,
За парус, уходящий в Крым,
За силуэт на минарете,
За бледный над горами дым,
За дворик, где играли дети,
За смуглое тепло, Карим,
Руки в серебряном браслете,
За розы — «только нам двоим» –
За ящериц на парапете,
За то, что мы живем на свете,
Давайте поблагодарим.
* * *
Милая девочка мне
Подарила осколки бутылки,
Брошенной в море давно.
Как обточило их море!
Нежно мерцают они,
Светлые аквамарины.
Так же обточит и нас,
Друг мой, житейское море.
Только не будем мерцать
Светлыми каплями мы.
Будем тускнеть — и не знать,
Была ли в бутылке записка,
Что-то о душах людей,
Гибнущих — нет, не о нас.
Москва, 1992
* * *
Мы в темно-рыжий город Марракеш
Давно, упорно собирались.
И вот — доехали. Скорей кус-кус доешь
И отложи самоанализ.
Не спрашивай себя, зачем мы тут,
Зачем вчера купил я феску,
Зачем купил поддельный изумруд
И голубую арабеску.
Зачем роскошествуем мы, живя
В гостинице «Семирамида»?
— Затем, что душу ест, мучительней червя,
Терзает давняя обида.
Обида на судьбу за годы нищеты,
За годы грусти и печали,
За то, что ты старик, что старикашка ты,
Что мы к веселью опоздали.
Прекрасные ковры, и розы, и коньяк,
А зубы девы — жемчуг мелкий.
У края бездны я хватаюсь, как дурак, –
За безделушки, за безделки.
* * *
Летали вороны над темным селом,
Над церковью, отданной бесам на слом.
Отравлена речка и голы поля —
«А ты не мешайся, ступай себе, бля!»
По кладбищу ночью пойдем в листопад:
Там кости расстрелянных слабо стучат.
И колокол, сброшенный, тайно звенит,
И много разбитых, надтреснутых плит.
А ветер в бурьяне высоком шумит,
Потом прилетает в разрушенный скит.
У взорванной кельи сидел домовой
И слышался жалкий, озлобленный вой.
По-русски подальше послал он меня,
Шумели деревья, могилы храня,
И ждали убитые Судного Дня.
Москва, 1992
* * *
Я тоже в Париже
Сидел без гроша,
И долу все ниже
Клонилась душа.
Но в грусти-печали,
Как светлый Грааль,
Мне жить помогали
Бодлер и Паскаль.
Я важен: я выжил!
Но — как с этим быть?
Туристу в Париже
Никак не забыть
Тех жалких харчевен,
Тех русских могил,
«Когда легковерен
И молод я был».
Москва, 1992
* * *
Мы сидели на кольцах Сатурна,
Ели поп-корн, болтали ногами
И смотрели, как быстро и бурно
Расширяется пламя под нами.
Да, нам некуда было деваться,
А на родину нас не пускали.
Мы к Полярной Звезде, люди-братцы,
Улетим на алмазной спирали!
Там заманят свободной любовью
Три сирены в сиреневой дымке
(А захочется вдруг в Подмосковье —
Путь свободен душе-невидимке).
Но от страсти порочной и бурной
Мы бежали сквозь льды голубые
И вернулись на кольца Сатурна
И к любимой своей ностальгии.
Москва, 1992
* * *
Сказали нам, что мир лежит во зле
(«Ну и пускай! И так ему и надо!»)
Мы слышали о дьяволе-козле,
Лукавом змее раесада.
Сказали нам: прекрасные цветы –
Всего лишь сатанинские соблазны,
И нет на свете Божьей красоты:
Одни лишь чертовы миазмы.
Но я аскетов слушать не хочу
И, поддаваясь искушенью,
Любуюсь ласточкой, помчавшейся к лучу,
Пахучей, праздничной сиренью.
А пчелы золотятся и жужжат,
И сад сегодняшний и здешний,
И радует греховный аромат
Черемухи или черешни.
И золотым бесовским наваждением
Осенней рощи восхищаясь,
Прельщаюсь вратоадовым прельщением –
И на прощение надеюсь!
ИЗ ЦИКЛА «БОЛЬНИЧНАЯ СЮИТА»
Михаилу Креспу
Могло быть хуже? Да, могло быть хуже…
На западе полоска стала уже.
Какой печальный северный закат!
Сломал плечо я. Душечка — больница?
От жалости к себе почти не спится.
Я себялюб. Прости. Я виноват.
Под Новый год в больнице. Боль и слезы.
На столике (ты угадала) — розы
Не утешают. Горек виноград.
Да, боли. Наказание Господне?
За себялюбие? Вчера, сегодня
Я чуть не плакал. Да, увы и ах.
Но — выздоравливаю понемногу.
Весной на подмосковную дорогу
(Всю в лужах, листьях, мокрых воробьях)
Я выйду с палкой. Здравствуйте, березы!
Скучал без вас. Ах, радостные слезы!
Еще я жив, я не холодный прах.
Сирень, лопух, орешник и скворешник!
Когда умру, невидимый нездешник,
Приду сюда. Унылей в небесах.
* * *
Кто садится на тигра — безумец.
Я не пробовал. Лучше не надо.
Вообще, нам давно не до тигра.
Нас носила нечистая сила.
Да, останутся рожки да ножки
(Мы рогатей чертей, как ни странно).
Продавайте рога и копыта,
Помолчав, уходите со сцены.
Мы протиснемся в райские кущи?
Нас апостол прогонит с позором.
А в чистилище скучно, уныло,
Но в аду — оживленно, и столько
Там знакомых, друзей и соседей!
Но не только: там Гитлер и Сталин!
Мы присвистнем и спросим: — хер Хитлер?
Как дела, дорогой Джугашвили?
Пахнет серой и здорово жарко?
И от бесов нигде не укрыться?
Надо, Coco, страдать научиться
И в кипящей смоле прохлаждаться!
* * *
Да, мы с Гамлетом родные,
Спросим тоже: выть? не выть?
Безобразия земные
Трудно будет позабыть.
Да, терпели, да, страдали,
С горя «поминали мать»…
Горя, боли и печали
Было нам не занимать.
Отстрадаем муки эти
И уснем последним сном.
И на том, на лучшем свете,
В райском свете — отдохнем!
Да, скучали, да, грустили,
Но мечтали — пофорсить:
В неземном автомобиле
К райским кущам подкатить!
Или… в ад, к чертям, с разбега
Сиганем?.. не в небеса?
Пропадай, моя телега,
Все четыре колеса!
Пожалей меня немножко,
Друг читатель, нас вдвоем.
Запузыривай, матрешка,
Завтра по миру пойдем!
* * *
Перестань дурачиться,
Богу помолись,
Райского землячества
Крылышком коснись.
Нет у Вани крылышек?
Быстро отрасти!
Из последних силушек
К Богу возлети!
Господу пожалуйся
На житье-бытье:
Допусти, пожалуйста,
В царствие Твое!
Ну, а вдруг захочется
В карты поиграть?
Погулять с молочницей,
С девкой переспать?
Осушить чудесинку,
Спеть — и смех и грех —
Прогорланить песенку
Озорнее всех?
Нет, небесным силам ты
Подойдешь навряд,
Зря с кувшинным рылом
Лез в калашный ряд!
* * *
Разное что в жизни было —
Будто сивая кобыла
Безобразно подшутила.
На горбу переселенца
Черт выкидывал коленца,
Крал у девок полотенца.
К черту новые ворота!
Жить барану неохота:
Знай стригут в четыре счета.
Не бараном быть, а волком?
Выть на месяц над поселком,
Жаловаться снежным елкам,
Говорить им: — Елки-палки!
Дни мои скучны и жалки!
С кем дружить? Вороны, галки…
Если б в чертовой метели
Звук пастушеской свирели!
Сделай, Боже, в самом деле!
* * *
Мне куролесится. С карниза
Столкнуть лунатика хочу.
Я в городе, простите, Пиза
С наклонной башни полечу.
Мне хочется покувыркаться,
Пройтись по миру колесом,
На небе голубого братца
Кормить отравленным овсом,
Уснуть в обнимку с птицей Феникс,
В горячем пепле с ней лежать,
И заграбастать кучу денег-с,
Звезду купить — и проиграть,
Женить луну на счетоводе,
Дракона гладить по спине,
Ловить и дядьку в огороде,
То в Киеве, то в бузине
И, прыгая по волчьим ямам,
Писать собаку через ять,
Стишки четырехстопным ямбом,
Подпрыгивая, сочинять!
* * *
Всё шуточки, всё пустячки.
Шутник — в палате.
Здесь розоватые очки
Мне б очень кстати.
Скучища. Раковый отдел.
Рентген да скальпель.
Смешно, что доктор не велел,
А то б я запил.
В чужую землю гроб… Да что ж,
Не все равно ли?
Смешно! Здесь тоже отдохнешь
Совсем без боли.
В родной земле — лежать милей?
Смешно. Едва ли.
Запой хоть курский соловей —
Вы б не слыхали.
Всё чепуха, всё ерунда —
Смешно, потешно.
А родина — она всегда,
Она, конешно…
* * *
Ольге Кузнецовой
А надо бы сказать спасибо:
За кринку молока парного,
За черную ковригу хлеба,
За небо с кромкою лиловой,
За двух небоязливых галок,
Собаку с мордой черно-сивой,
За то, что на порог упала
Для нас желтеющая слива.
За ветки в глиняном кувшине,
За ветер, веявший с востока,
За вкус черники темно-синей,
За связки чеснока и лука,
За дыню, зревшую у входа,
Свинью, запачкавшую рыло,
За то, что милая природа
К нам, видимо, благоволила,
За желтый мед (ты помнишь запах?),
Пахучий сыр и карк вороны
(И черный кот на белых лапах
Ходил кругом, хоть неученый),
За то, что лиловела кашка
И ежевика поспевала,
За то, что добрая кукушка
Нам долгий век накуковала,
За стуки дятла-лесоруба –
Сказал ли я за все спасибо?
Подмосковье, 1992