Старший из братьев, Адриан, появляющийся в романе первым, имел своим "внешним" прототипом мужа дочери доктора Доброва, Шуры, Александра Викторовича Коваленского. Подчеркиваю: лишь внешность и психологический тип был взят у Коваленского. Это был человек незаурядный, но никакой идеей смерти и воскресения, о чем речь пойдет ниже, он не был захвачен. Хотя в его произведениях, погибших на Лубянке, мучительная тема Добра и Зла занимала значительное место, а сам он, по складу своей личности, был, конечно, мистиком.
Два других брата – Олег и Саша – проекции разных сторон личности автора. В его письмах ко мне в лагерь из тюрьмы встречаются фразы "книга Олега", "стихи Олега" – это зашифровка сообщений о собственных стихах. Кстати, герои погибшего романа в его письмах называются "старые друзья".
Даниил Леонидович не любил свою внешность и обоих этих героев сделал русыми и сероглазыми. Олег, художник-шрифтовик и поэт, наиболее близок к прототипу – на этот раз не "внешнему", а "внутреннему"; Саша же отчасти мечта автора, любившего не "книжных", светлоглазых и смелых людей.
Сам же дом был перенесен автором из Малого Левшинского в Чистый переулок. Там, тоже в маленьком доме, жили близкие друзья Добровых – Муравьевы. В двадцатые годы семья разделилась: Николай Константинович Муравьев, крупный юрист[1]
, с младшей дочерью, Татьяной, остались в Москве. Жена его, Екатерина Ивановна, со старшей дочерью, Ириной, эмигрировали во Францию. Муж Ирины Николаевны, Александр Александрович Угримов, был одним из организаторов движения Сопротивления во время второй мировой войны. Жена, конечно, была его помощницей. После конца войны А. А. Угримова выслали из Франции в Советский Союз; жена, маленькая дочь и теша последовали за ним добровольно. Здесь И. Н. и А. А. Угримовых арестовали по нашему делу, к которому они не имели ни малейшего отношения, Е. И. Муравьеву сослали в Сибирь. Татьяну Николаевну, никуда не уезжавшую, тоже арестовали, и столь же безосновательно. Николай Константинович умер в 1937 году. По-видимому, смерть спасла его от ареста: когда Даниил читал Евангелие над гробом умершего, пришли с ордером на обыск. Гроб стоял на письменном столе, и производящие обыск прямо из-под него выдергивали ящики с бумагами покойного.
Деятельно помогавший спасению оставшихся в живых после крушения, Саша Горбов, наконец, добирается до дома.
Несколько месяцев блаженной экспедиционной жизни на берегах Десны и Нерусы, в полной оторванности от действительности, остались позади. Надо не забывать, что радио – в нашем теперешнем понимании – не было, радиофикация населенных пунктов, да и то – тех, что покрупнее, – ограничивалась черной "тарелкой" на столбе, с единственной программой. Выехать из города значило ничего не знать о происходившем в стране.
Явившегося прямо из лесу Сашу поражает странная атмосфера, царящая в доме. На его естественные жадные расспросы сначала следуют молчание и полуответы. Потом мать, оставшись вдвоем с сыном, коротко и без слез перечисляет друзей дома, арестованных и сгинувших без следа вместе с семьями. Список велик, а глава эта называлась "Мартиролог".
1937 год – год многих "политических процессов", в том числе большого процесса юристов. У Добровых было много друзей в этом кругу (один из братьев Ф.А.Доброва был юристом), и имена, произнесенные матерью, были именами реальных близких друзей, погибших в этом году.
Еще одна новость ждет Сашу в Москве. Должна состояться свадьба его брата Олега с Ириной Федоровной Глинской.
Еще два очень серьезных действующих лица входят, таким образом, в сюжет романа.
Брат и сестра Глинские живут в мезонине маленького дома на Якиманке. Кроме них, занимающих две комнаты, в маленькой квартирке живет еще один сосед. (В действительности в этом доме на Якиманке помещался Литературный музей.)
Я не помню профессии Ирины, кажется, переводчица. Ее профессия не играла никакой роли в романе, и суть этого образа совсем в другом.
Брат же ее, Леонид Федорович Глинский, – одна из ключевых фигур. Всю свою любовь к Индии и всю свою погруженность в историю России вложил автор в образ этого кабинетного ученого, индолога, смертельно больного туберкулезом. Вся его тоска по недосягаемым путешествиям в дальние южные страны – он не любил холода и севера – вылилась в описание ночи, когда Леонида Федоровича охватывает эта самая тоска из-за полной безнадежности, полной невозможности когда-нибудь увидеть южные моря. И этой же ночью Леонид Федорович молился "своей" молитвой, удивительной красоты и глубины. В этой молитве не было никаких просьб к Богу, а только благодарность и как бы передача в Божьи руки всего мироздания – от стебелька травы до высочайших ангельских чинов. Я знаю, что эту молитву некоторые люди переписывали.
К Индии была любовь, Россией же Даниил Андреев жил. Эта глубочайшая, осознанная им связь и дала свои плоды в книгах, написанных в тюрьме.
С Глинским связана одна из двух основных линий романа. Он собрал вокруг себя группу единомышленников, объединенных неприятием всего, что было навязано стране: коммунизма, социализма, атеизма, ведущих к духовной гибели народа.
В один из вечеров в мансарде на Якиманке собирается вся группа. От присутствия соседа избавляются, купив для него билет в Большой театр.
Саша Горбов присутствует здесь впервые. Роль Ирины Глинской в группе ему непонятна: невеста и вдохновительница Олега? К этому времени ему уже известен замысел, которому должна быть посвящена их жизнь: одновременно с венчанием, которое состоится очень скоро в храме Ивана Воина на Якиманке, оба дадут обет целомудрия. Этот замысел духовного брака вызывает в Саше сложные, противоречивые чувства.
Олег мечтает о времени, когда он духовно дорастет до права писать текст христианской Литургии.
Архитектор Женя Моргенштерн работает над проектом Храма Солнца Мира на Воробьевых горах (там, где возвели новое здание университета). Этот проект он и принес. На столе разворачивается большой лист ватмана с рисунком удивительного белого храма, увенчанного куполом и крестом, окруженного оградой, состоящей из огромных звучащих лир. Со всех сторон к нему ведут широкие белые лестницы.
Долго, молча смотрят на этот символ Единения и Света и потом также молча, один за другим, кладут на него руки все – горсточка обреченных мечтателей.
Василий Михеевич Бутягин, пожилой библиотекарь, историк; насколько я могу вспомнить, его доклад был посвящен русской истории и русской современности в конкретном ее выражении.
Алексей Юрьевич Серпуховской – экономист. Едкий, полный сарказма, офицерски элегантный и подтянутый, обладающий ясным и точным умом, он в своем докладе производит полный разгром советской экономики и излагает экономические основы жизни общества, которое должно быть построено в будущей свободной России.
Смысл создания группы и смысл ее деятельности заключен в полной уверенности этих людей и их руководителя, что ночь над Россией неминуемо кончится рассветом, а рассвет этот обнаружит крайнюю степень духовного голода народа, и те, кто это понимает, должны быть готовы этот голод начать удовлетворять.
Леонид Федорович излагает свою теорию чередования эпох в истории России.
В тюремных черновиках Д. Андреева сохранился маленький, очень интересный отрывок. Я не помню, к какой главе романа он относится; привожу его здесь.
...Репродукция[2]
была великолепная, судя по подписи – английская, сделанная, видимо, в девяностых годах, когда гениальное произведение еще сияло всеми своими красками, всей своей страшной, нечеловеческой красотой. Казалось, на далеких горных вершинах еще не погасли лиловые отблески первозданного дня; быстро меркли его лучи на исполинских поломанных крыльях поверженного, – и это были не крылья, но целые созвездья и млечные пути, увлеченные Восставшим вслед за собой в час своего падения. Но самой глубокой чертою произведения было выражение взора, устремленного снизу, с пепельно-серого лица – вверх: нельзя было понять, как художнику удалось – не только запечатлеть, но только хотя бы вообразить такое выражение. Невыразимая ни на каком языке скорбь, боль абсолютного одиночества, ненависть, обида, упрек и тайная страстная любовь к Тому, Кто его низверг, – и непримиримое "нет!", не смолкающее никогда и нигде и отнимающее у Победителя смысл победы.
– Видите? – промолвил Леонид Федорович после долгого молчания. – Это – икона, но икона Люцифера.