Суть теории Глинского, докладываемой им единомышленникам, заключается в чередовании красных и синих эпох в истории России, им наблюденном. Цвета – красный и синий – взяты условно, но понятно, что они отображают: красная эпоха – главенство материальных ценностей; синяя – духовных. Каждая историческая эпоха двуслойна: главенствует окраска стремления властвующей части общества, и всегда в эпохе присутствует "подполье" противоположного цвета. Позже, созрев и накопив силы, это подполье становится главенствующей, связанной с властью, окраской следующей эпохи, а в подполье уходят силы и течения, прежде бывшие наверху.
С течением исторического времени смена эпох убыстряется, а цвет их становится ярче. В глубинах истории любое материальное стремление не теряло духовного отсвета, а любая духовность не разрывала связи с землей. Имеется в виду государственная структура, а не аскетический подвиг, это – явление другого порядка. Хотя очень часто этот аскетический, как бы оторванный от земли подвиг, предпринимался не для личного спасения, а для спасения мира.
Древние эпохи можно назвать лиловыми – то синее, то краснее. Чем ближе к нашему времени, тем цвет определеннее.
В свете этой теории рассматривается, например, накопление "красных" сил декабристов в конце царствования Александра Благословенного с его синей окраской. А также – соотношение запутанно-мистических метаний начала двадцатого века с приходящими к власти уже вопиюще-красными силами, воплотившимися в победе большевизма.
Перейдя к анализу бушующей за окнами эпохи, не просто красной, а все силы бросившей на уничтожение всякой светлой духовности, Леонид Федорович заканчивает свой доклад короткой фразой: "Синее подполье – мы и подобные нам".
Участники встречи расходятся по домам – раньше, чем сосед вернется из театра.
Пешком, через ночную Москву, идет Алексей Юрьевич Серпуховской. Я не помню, где он жил, но путь его проходил мимо Лубянки. Город был темным, с редкими освещенными окнами в жилых домах, но страшный дом на Лубянке светил всеми своими окнами, как всевидящими глазами, – это шли ночные допросы в следовательских кабинетах.
Никто из мечтателей в мезонине на Якиманке не подозревает о том, кто в действительности Серпуховской. Связанный с иностранной разведкой, член настоящей антисоветской организации, участник разработки планов террористических актов, ожидающий возможности начать реальные действия, с "синего" вечера он возвращается в ярости. Ненавидя окружающую действительность, он ненавидит и презирает и тех, с кем только что видался, за их наивность и беспомощность, за полную неспособность не только к действиям, но даже к тому, чтобы выработать хоть какой-то план свержения тирании. Таким, полным ненависти и готовности реально действовать, идет он через черный город и в притаившейся, затихшей улице раздается "четкий и смелый стук каблуков".
Серпуховской не имел прототипа в окружении Андреева. Как-то вечером – по-моему, это был 1946 год – мы сидели вдвоем в нашей комнате и говорили о "Странниках". Даниил высказал свою неудовлетворенность чем-то в группе Глинского из-за недопроявленности Серпуховского. Дальше разговор пошел о том, что невозможно, чтобы в наше время кроме советского быдла были одни мечтатели. Должны быть мужчины, должны быть люди действия, они найдут, как действовать. Вот так стал развиваться персонаж романа, который сыграл совсем особую роль во время следствия. Арестованных по нашему делу о Серпуховском допрашивали, как о живом человеке: "Где и когда вы познакомились с Алексеем Юрьевичем Серпуховским..."
Удивляться не надо. Не говоря уж об исключительном реалистическом таланте Андреева и о широком использовании им окружающих, как "материала", интуиция его подчас была удивительна.
Приблизительно одновременно с нами было арестовано несколько человек, видимо, похожих на "группу Глинского". Женщина, попавшая в одну камеру со мной на Лубянке, не могла (или не хотела) сказать ничего толкового.
А в мордовском лагере случилась история более сложная и трагичная. В производственной зоне работала (по-моему, механиком) умная, очень тихая женщина из Москвы – Надежда Николаевна. Она не была особо близка к нам, державшимся вместе и с головой ушедшим в самодеятельный театр, – скорее всего из скромности – но приходила на все спектакли и относилась к нам с искренним теплом, а мы к ней еще и с большим уважением.
На лагпункт привезли заключенную, тоже москвичку, тоже средних лет, веселую, общительную, да еще косвенно связанную по воле с Малым театром. Естественно, что она-то быстро сблизилась с нами и принимала – тоже косвенно – участие в наших спектаклях и концертах.
Я не берусь сочинять сложный психологический процесс, шедший в этой душе. Но спустя довольно большой отрезок времени эта женщина рассказала нескольким из нас – каждой отдельно – следующую историю. Она, дворянка по происхождению (девичья ее фамилия имела приставку "фон", в лагере фамилия была другая), была майором госбезопасности. Ей было поручено участвовать в выявлении антисоветской группы, что она и сделала. Персонально она выследила и "сдала" руководителя этой группы – мужа Надежды Николаевны, с которой теперь оказалась за одним забором (содержания ее "дела" мы не знали). Еще она знала и рассказала нам такую подробность: после приговора у ее жертвы отнялись ноги, и на расстрел его несли на носилках.
А встречалась эта группа на Якиманке...
Личная жизнь среднего брата, Олега Горбова, сложна. Невеста – Ирина Глинская. И совсем иное чувство, простая земная страсть, связывает его с другой женщиной, татаркой, художницей Имар Мустамбековой. Совладать со своей раздвоенностью он не может, и, мечтая о работе над текстами Литургии, стремясь к построению своей жизни на самых высоких началах, он любит женщину, которая ничего этого не знает, а если б и знала, ничего бы не поняла.
Наступает последняя ночь перед странной свадьбой на холодном рассвете. Семья, не зная всего, знает главное: все неблагополучно, все колеблется. Две женщины символизируют собой два полюса: возвышенный, но пугающий – венчание с Ириной, и другой, связанный с трагической для Олега изменой своему предназначению, – Имар.
Олег знает, что как символ этого неверного, затягивающего мира, в окне высокого этажа большого дома, горит пунцовая лампа – знак, что Имар его ждет.
В эту ночь перед свадьбой не спит Ирина в своей комнате на Якиманке, сомневаясь и в себе, и в Олеге, пересматривая и передумывая решение. Не спит мать Олега, предчувствуя несчастье. Не спит Саша, тревожась за брата и не зная, что он должен делать, – и в семье, и в группе Глинского.
Безжалостно анализирующий себя Олег понимает, что не любит Ирину, что все, решенное ими, греховное рассудочное построение, хотя и кажется таким высоким, да и продиктовано искренним стремлением к просветленной жизни. Он вспоминает, как началась их близость: Большой зал консерватории, первое исполнение Пятой симфонии Шостаковича. Дирижирует Мравинский. Их сблизило понимание сути этого гениального произведения, этого бессловесного противостояния окружающей агрессивной тьме. Они были вместе на этом концерте, и теперь Олег понимает, что душевная встреча двух людей во время исполнения музыки и была ими принята за любовь.
Он уходит к Имар.
Саша слышит стук захлопывающейся двери и идет к матери.
– Мама, Олег ушел.
Эта глава называлась "Беда".
Я понимаю, что на фоне современной жизни и современных отношений многое, что я сейчас рассказала, может показаться по меньшей мере трагически преувеличенным. Но другое было время, и другой склад личности дал автор своему герою. Для тех людей и мимолетное увлечение было событием, и душевное состояние – поступком.
Глава, посвященная встрече Олега с Имар – последней встрече, – называлась "В зарослях", начало этой главы тоже записано по памяти в тюремных черновиках.
Он угадал: очевидно, она действительно уже легла, потому, что, отворяя ему дверь квартиры на осторожный звонок его, оказалась в памятном для него бухарском халатике, фиолетовом с желтыми разводами. И когда, улыбнувшись ему исподлобья, она протянула ему руку гибким движением, он эту руку, как и всегда, поцеловал.
Угадал он и остальное: комната была уже приготовлена на ночь, лампа под пунцовым абажуром придвинута к изголовью, чистая постель постлана и уже слегка смята, а поверх одеяла брошены две книги: одна – с захлопнутым переплетом – том Маяковского, другая – раскрытая: очередная литературная новинка, "Лже-Нерон" Фейхтвангера.