На это он и решается, но поддается искушению в последний раз взглянуть и попрощаться с местом, где прошла жизнь. Квартира, в которой живут они с матерью, расположена на первом этаже. Он идет туда и приникает к окну, прощаясь с каждым уголком комнаты. Внимание его привлекает какой-то блик; присматриваясь, он понимает, что поблескивают очки матери, молящейся перед иконой.
Конечно, молится она о сыне, и нет у этого сына права на самоубийство. Нанести такой удар этой матери невозможно.
Поникнув и сгорбившись, он медленно уходит в пустоту ночных улиц, и снова в роман вступает, как одно из действующих лиц, огромная темная ночная Москва.
Дальнейшее действие развертывается вокруг личности Адриана Горбова. Это вторая линия романа, мистическая, о стремлении к одинокому подвигу, изначально невыполнимому и кощунственному.
В первой главе романа астроном, наблюдающий Туманность Андромеды, еще совершенно замкнут. Замкнутость и внешняя холодность вообще основные его черты. Внешняя холодность, под которой скрывается кипящий как лава рассудок, рождающий безумный замысел.
Туманность Андромеды – это космический символ гармоничного мира победившего Добра. Как земное отражение этой гармонии, в одной из последующих глав романа возникает букет черемухи, облако безгрешных цветов, похожих на созвездия. Этот букет стоит в комнате Адриана, с окном, почти упирающимся в стену противоположного дома.
Постепенно раскрывается идея, овладевшая Адрианом: на Земле, как он считает, торжествует Зло, которое не удалось победить Христу. Нестерпимая боль от переживания этой мысли приводит его к совершенно кощунственному замыслу – как бы повторению Христова подвига – добровольная, усилием воли вызванная смерть с последующим воскресением[3]
для сотворения совершенного, лишенного Зла, мира.
Когда об этом узнает Ирина Глинская, ее ужасу перед богоборческой его сутью, ее тревоге о душе человека, которого она полюбила, нет предела. Конечно, нет и мысли об уходе от него, что бы ни было – этого любящая женщина не сделает никогда.
В комнате Адриана висит та же репродукция врубелевского "Поверженного Демона", о которой говорил Леонид Федорович. Ирина приходит в дом Горбовых и снимает со стены изображение, чтобы помешать богоборческим силам притекать к их символу.
В безумный замысел Адриана посвящен еще один человек. Климентовский. Тяжелый, плотный, мрачный, с черной бородой – по тем временам редкость. Он – человек "с положением", занимающий какой-то крупный пост в советской системе, ненавидя ее всей душой. Как случилось, что Климентовский оказался посвященным в план Адриана, – не помню, но этот план становится содержанием его жизни.
Климентовский – владелец машины, что в те годы было возможно только для человека очень высокого ранга. Есть у него и загородный дом в неблизком Подмосковье, в месте с названием Медвежьи Ямы.
Туда он и увозит Адриана, для выполнения задуманного, и Ирину. Ирина успевает все рассказать Саше, которого она просит приехать туда же как можно скорее и незаметнее и быть готовым помочь ей спасти Адриана. Как, в чем и когда понадобится его помощь, не знают ни он, ни она.
В Медвежьих Ямах уже живет помешавшийся, притихший Венечка, которому Адриан пытается вернуть рассудок приобщением к земле.
Завершающая роман ночь продолжается в глухой, окруженной лесом, уже густым летним лесом, подмосковной усадьбе, в большом деревянном доме.
Осторожно пробирается туда Саша Горбов. Его встречает последний, входящий в книгу персонаж: Марина Муромцева, дочь лесника, сторожа этого дома. Она прячет Сашу на сеновале и приносит туда еду, забираясь по лесенке; к его изумлению, это – творог и мед, то, что он больше всего любит.
Эта девушка вносит свою мелодию в сложную полифоническую ткань романа. Совершенно ясная, открытая, сразу доверившаяся Саше, полная спокойного дружелюбия к Адриану и Ирине и сострадания к тихому безумцу Вене, она как бы противостоит, совершенно неосознанно, этой своей органической простотой, мучительно-сложным образам остальных героев.
Когда Даниил Леонидович начинал работу над этой частью романа, он однажды попросил у меня разрешения воспользоваться некоторыми моими чертами, как прототипом Марины. Я удивилась: по-моему, писатели поступают так без спроса. "Да, но на этот раз я хочу получить ваше разрешение..." (Мы еще были на "вы".)
Разрешение было дано, но я и сейчас удивляюсь: в результате каких сложных алхимических творческих преобразований из молоденькой художницы, москвички, профессорской дочки, родилась эта дочка лесника, такая простая, цельная и бесхитростная.
Черты Александры Филипповны Добровой в Ирине более были заметны, хотя тоже очень трансформированы.
Ахматова, сказав о стихах, рождающихся из сора, пропустила главное: не из сора, а из взгляда художника, Богом ему данного, хотя бы и на сор.
В тюремных черновиках сохранился еще один, очень маленький отрывок из романа, восстановленный по памяти. Я не могу вспомнить, к какому месту он относится. Из героев, конечно, к Саше, поэтому привожу его здесь.
... он сам не мог бы сказать...
Образы, вспыхнувшие в его памяти, но только это были образы тихих хвойных дорог, похожих на светло-зеленые гроты, молчаливых полян, не вспоминаемых никем, кроме аистов. Открылась широкая пойма большой реки, овеянная духом какого-то особенного раздолья, влекущего и таинственного, где плоты медленно плывут вдоль меловых круч, увенчанных ветряными мельницами, белыми церквами и старыми кладбищами. За ними – волнообразные поля, где ветер плещется над золотой рожью, а древние курганы, поросшие полынью и серой лебедой, хранят заветы старинной воли, как богатырские надгробия. С этих курганов видны за речной поймой необозримые леса, синие, как даль океана, и по этим лесам струятся маленькие, безвестные, хрустально-чистые реки и дремлют озера, куда с давних пор прилетают лебеди и где он встречал нередко следы медведей; словом, он ударился в лирику.
Дальше был пропуск – ненаписанные две предпоследние главы. Потом шла заключительная.
Безмолвный и темный дом. Из закрытой комнаты, где находятся Адриан, Ирина (и, кажется, Саша) слышны два голоса. Пришельца они не видели, слов разобрать нельзя, только звук двух голосов, беседующих друг с другом.
В конце ночи, перед рассветом, из комнаты выходит поседевший Адриан – один. Прощается с Ириной, понимающей, что прощание это – навсегда, но он спасен от греха. Поняв всю богоборческую бездну своего замысла, он уходит куда-то, где будет искупать совсем иной формой жизни неправду своей минувшей.
Марина, ничего не знающая конкретно, понимает все и низко кланяется уходящему Адриану. Также без слов она и Саша понимают, что их жизни соединены пережитым за эту ночь.
Но есть человек, для которого отречение Адриана от своего замысла – это крушение всей жизни. Климентовский садится в машину и на полной скорости сворачивает с моста, через перила, в реку.
Уже не попытка, а свершившееся самоубийство, зрителем которого оказывается одинокий рыболов, вышедший с удочкой к реке на рассвете.
Небо светлеет, и на нем, сверкая и переливаясь, восходит Утренняя Звезда. Ночь кончилась.
Так кончался роман "Странники ночи".
Для Даниила начались десять лет, за которые он не видел ни одной звезды.
Я же, в мордовском лагере, получая в пять утра хлеб на бригаду в хлеборезке, видела над собой эту самую Звезду, помня "Странников". Она стала для меня тогда символом России.
1993
[1]
Ему был предложен пост министра юстиции во Временном правительстве, но он отказался. Был председателем Комиссии по расследованию преступлений и правонарушений, совершенных членами царского дома, их окружением и правительством, которых комиссия не обнаружила. (Здесь и далее примечания А. А. Андреевой, за исключением специально оговоренных)
[2]
Речь идет о "Поверженном Демоне" М. А. Врубеля.
[3]
Показательно, что Даниил Андреев иронизирует над этой идеей в другой своей работе – в главе "Новейшего Плутарха" "Осборн Мэри-Бетси-Офелия" (прим. ред.)