Торжественно провожали Никанора Чернова. Он уезжал для обмена опытом с горняками верховий Амура.
— Начинаем и мы отправлять наших питомцев в свет! — сказал Уваров Анне после митинга.
— Завоевали добрую славу, — ответила она, вспоминая остальных своих подземных богатырей.
Бригада разрозненных ею старателей-углубщиков рассеялась по разным приискам, и каждый из них собрал вокруг себя «могучую ватажку» из молодежи. Молва о рекордах этих шахтеров, которые первыми уходят под землю, прокладывая путь остальным, дошла и до Колымы и до Алдана. А чего стоят забойщики комсомольской шахты? А чем хуже слесари механического цеха и машинисты агрегатов на электростанции?
— Растем! — закончила она вслух свои мысли. — Какие сильные люди подобрались, Илья!
— Сибиряки вообще народ сильный, — с гордостью поддержал Уваров. — Хотя у нас в стране весь народ такой…
Они вышли последними и стояли на возвышенной площадке у клуба, перекрещенной по снегу укатанными до блеска лыжнями. День был выходной, и приисковые лыжники собирались за клубом для первого пробега по ближним горам. Веселые, уже увозившиеся в снегу, они с шорохом проскальзывали мимо, упруго развернувшись на повороте, исчезали за углом здания.
— Я раньше тоже любила на лыжах… — задумчиво заговорила Анна. — А теперь все некогда. — Она посмотрела на Уварова и спросила: — Когда ты на курорт собираешься?
— Успеется, — сказал он нехотя. — Может быть, дело и не в курорте. Вчера утром встал в пять часов и, пока еще темно было, припомнил старину — дал по шоссе километров двадцать туда и обратно. Только снег пылью летел. Какое же тут сердце! Мне при моей комплекции не в парткоме бы сидеть, а в забое работать!
— Да, сибиряки — они народ сильный! — повторила его слова Анна, и оба рассмеялись.
— Андрей в Заболотье уехал? — спросил Уваров чуть погодя.
— Уехал. Они с Чулковым хотели после установки новых разведочных работ подняться еще на гольцы. Там в старое время проходила американская экспедиция.
— Не терпится ему до весны, — сказал Уваров.
Проходя мимо поселкового Совета, Анна взглянула на единственное окно крошечной пристройки. За светлым на солнце стеклом двигались со спицами и носком на них немолодые, с жилочками и морщинками женские руки. Вся остальная фигура вязальщицы была не видна. Носок красный, с синими полосками. Должно быть, пожилая сторожиха-уборщица довязывала между делом обнову внуку. Как он весной замелькает по улице красными, словно гусиные лапки, ногами!
А из этой двери вышла недавно Валентина Ветлугина…
«Даже фамилию сменила!» — подумала Анна о своей бывшей сопернице. Будет она еще долго жить на свете, может быть, и в ее руках зашевелятся когда-нибудь спицы с обновкой для внука, но как человек, товарищ, она для Анны умерла.
«Все перегорело!» — подумала Анна, осторожно спускаясь с пригорка.
Спицы в женских руках еще продолжали занимать ее воображение. Теплые носки с нарядными полосочками на детские ножки. Сколько любви чувствуется в этом! И все в мире товарища Анны движется трудом и любовью.
Она идет и не насмотрится на людей, живущих вместе с нею в поселке, думает и о своем будущем ребенке. Узнает ли он ласку отцовских рук? Брови женщины сдвигаются опять, морщинки уже отметили привычность этого движения.
«Что за лихорадка такая?» — изумляется женщина, предчувствуя очередной приступ душевной боли.
Ей представляется дальняя тайга. Над гущей заснеженных лесов прорываются серые на белесом небе голые горы. И Андрей, жмурясь от ветра, карабкается по холодным скалам, чтобы взглянуть на следы и знаки старой поисковой партии. Да, ему не терпится до весны! Беспокойство разведчика толкает его вперед. Ему всюду надо влезть со своим любопытным носом. Анна вспоминает дерзкий профиль Андрея, его чистоту, честность и страстность во всем и улыбается печальной улыбкой. Ей вдруг стало понятно одиночество мужа в то время, когда на пути его встала Валентина. Наверное, та сумела пригреть одержимого разведчика сочувствием постороннего делу человека. Ей это было нетрудно.
Приступ проходит, потрясая душу Анны, но рождается не ненависть, а глубокая грусть и сожаление о прошлом. И снова ей думается, что со всеми ее страданиями она счастливейшая женщина на земле.
На взгорье, возле своего дома, Анна остановилась и посмотрела на игравших внизу детей.
Маринка в белом башлыке поверх капора, толстая в плюшевой шубке катала на салазках карапуза лет трех. Она бежала по дорожке рысью, притопывая, как заправская лошадь, пока ее седок не свалился в снег. Почувствовав легкость, девочка обернулась. Тепло укутанный мальчик лежал молча, широко растопырив руки, подтянутые большим платком. Маринка подняла санки и так, неся их обеими руками, вернулась обратно.
— Ну ты, жирный-пассажирный, — сказала она, подставив к нему санки.
Она помогла мальчику подняться, заботливо обмела его рукавичкой, усадила на санки, взялась было за веревочку, но сразу передумала и положила своего «жирного-пассажирного» врастяжку вниз животом. Теперь его можно везти быстро: лежит надежно — не упадет.
Анна вошла в дом. Ей хотелось поскорее сесть за письменный стол, раскрыть свои тетради, смахнуть пыль с книг, пересмотреть Маринкино белье, маленькие ее платья… В душе робко шевельнулась прежняя радость жизни, бледная еще, как росток в наклюнувшемся зерне. Ей казалось, что она вернулась после долгого, тяжелого путешествия.
— Да, я счастлива, — сказала она вслух, и тонкие морщинки, навсегда положенные скорбью в уголках ее рта и между бровями, отметились еще резче, придав ее лицу выражение важного раздумья. — Я счастлива уже потому, что сумела выстоять в беде, неожиданно обрушившейся на меня. Я живу и чувствую, что не опустилась, не обеднела душой, а стала богаче.
В таком приподнятом настроении она оставалась весь вечер, играла с Маринкой, укладывала ее спать. Потом мысли ее сосредоточились снова на Андрее… Как он там, в тайге? Ей, Анне, тяжело, но, по крайней мере, не в чем раскаиваться…
«Что испытывает в эту самую минуту Андрей, совершенно одинокий? А если он уже ничего не испытывает?»
При мысли о возможной гибели мужа — всяко бывает! — женщина похолодела.
Она уже не могла сидеть у стола, встала, прошлась по комнатам. Дом показался ей огромным, пустым, неуютным. В темном кабинете Подосенова тускло белели просветы окон. Анна присела на диван. Даже этот угол — последний в доме, где задержался на время дорогой жилец, — утратил его тепло.
За окнами горели звездные россыпи: желтые, тепло-лучистые внизу, холодно-голубые вверху, над неясными очертаниями гор. Анна посмотрела на холодные звезды и закрыла глаза. На душе у нее был сумбур — болезнь осложнялась.
Перед рассветом на кухне постучали в окно. Отворилась и снова прикрылась дверь. Анна ничего не слыхала: измученная ночным раздумьем, она спала на не разобранной постели, сняв только сапожки, укрытая теплым пледом. Андрей подошел, осторожно ступая, с трудом переводя дыхание, жадно и робко всмотрелся в ее лицо. Она спала тихо, подняв кверху нос и подбородок. Эта манера, которую так любил и над которой всегда подтрунивал Андрей, придавала спавшей милое, доверчивое выражение. Слабо освещенное настольной лампой лицо ее было таким же, как в дни юности.
— Анна, — позвал он тихонько, чтобы не испугать жену.
Еще сонная, она взглянула, ничего не понимая. Разве могла она испугаться, если он стоял перед ней — живой, невредимый? Но что ему вдруг понадобилось? Анна приподнялась на локте и вдруг в самом деле испугалась: ни грязной одежды, ни ввалившихся щек Андрея она не заметила, одни глаза его светились, полные страдания и любви, и она замерла, не смея поверить.
Тогда кудлатая голова его поникла, бледное лицо мелькнуло и зарылось в подушки, на которые опиралась ее рука. Анна услышала глухие рыдания. Что-то больно перевернулось в ее сердце, и она тоже заплакала.
1941–1945