— Хорошо! — сказала Ляля с блаженной и покорной улыбкой.
Усмехнулся и Жорж Арнольдович, дико, по-кошачьи, и, привстав, крикнул ямщику:
— Гони, сукин сын, вовсю! Сотнягу — на чай!
От соловьиного свиста рванули ошарашенные кони, и вот понеслись назад, кивая тонкими ветками, придорожной березы. Откинулась от толчка Лялина голова назад, и отдавала сторицей каждый ожог Жоржу Арнольдовичу Лялины, набухшие ветром и жадностью, губы.
Обедать поехали в Стрельну.
В кабинете под пальмами сияло ледяным хмелем вино в узкогорлых бокалах; как снег, лежала тяжелая скатерть, и от белого света ламп дрожали на ней глубокие синие тени.
Казалось Ляле, что сердце ее несется по этой скатерти, по яркому снегу взбешенной, закусившей удила, птицею-тройкой, и не было силы спросить: куда несешься ты? Не было силы в ослабевших руках затянуть ременные вожжи.
Как сквозь сон, увидела Ляля горбоносые профили, пестрые, взвивающиеся шали, смуглые, прожженные чернотой сухощавые лица.
И когда под хищными пальцами зазвенели души гитар и гортанные голоса разлились по кабинету, цепляясь за пышные листья пальм, дробясь в винных искрах, в звонком стекле, — стало ясным Ляле:
«Да… сердце, жизнь, сама она, Ляля, — птица-тройка несется по синему снегу, и не голоса человеческие поют под гитарные звоны, а мятежные взвизги вьюг, лихие стоны пурги подгоняют бешеных, ополоумевших, потерявших привычную стежку дороги коней».
Цыганка, старая — в неводе мелких морщинок запуталось лицо в кулачок, — с нечеловечески громадными шарами выпуклых глаз, взяла Лялину руку.
Смотрела, качая головой, пришептывала сухим, ковылем пахнущим шепотом, колдовала чужими словами.
Растянула тонкие губы в смешок и проворковала:
— Девушка!.. Судьба твой счастливый. В золоте ходить будешь, сладкое есть. Сердечко твое к брюнету-красавчику. Не бойся, девушка. Слушай сердечка — счастливой будешь! Верь старой цыганке!
Задохнулась Ляля тревожно, взглянула на Жоржа Арнольдовича. Понял, выгнал цыган. Подошел и склонился низко.
И когда целовал в розовый вырез, ниже кровью полыхавших камней, заглянул в Лялины обеспамятевшие глаза и увидел: все можно.
Командиру немецкого корпуса генералу Шенгаузен фон дер Шлангенау телефонная трубка печально пропела:
— Русские отбили атаку. Наши части отошли в исходное положение.
Генерал помял широкий кадык я направился к карте.
Генералы друг друга бьют издалека.
По математике, картам, планам, учебникам и ложнейшим из ложных наук — стратегии и тактике.
Блудница на звере седмиглавом — стратегия, поочередно, блудит с фельдмаршалами и командармами.
Любит высокие звания и с разночинцами не якшается.
Для простых же генералов, штаб- и обер-офицеров дана проститутка рангом пониже — тактика.
И на плечах двух блудниц покоит прыщастое, в язвах, седалище вислозадая баба с проваленным носом на пегой лягушечьей морде:
Генерал уставился в карту, потер пухлые руки и позвонил:
— Тяжелой батарее левого сектора обстрелять ураганным огнем участок номер семнадцать, квадрат Б тридцать четыре.
— Слушаюсь! — брякнул квадратный майор, такой же квадратный, как квадрат, назначенный в жертву.
Поручик Григорьев понуро сидел на окопной ступеньке.
На проволоке забился и заверещал высоким заячьим визгом раненый немец.
Визг плыл на одной ноте, пронзительный, вязкий, и казалось, что если продолжится он еще секунду-другую — разверзнется земля, и весь мир провалится к черту, в черную дырку.
Худой гренадер с искаженным лицом поднялся на бруствер, вскинул винтовку, осторожно повел и брызнул в ночь огоньком.
Немец затих.
Гренадер соскочил, развел виновато руками и тихо, с недоумением сказал:
— Не можно ж!.. Скулить!.. Душу вымотав!
А там, где за лесом жерлами в безглазую темь стояли бронзовыми жабами четыре мортиры, телефонная трубка сифилитическим гнусом проблеяла в уши лейтенанту с лошадиной челюстью генеральский приказ.
И пока поручик Григорьев, жалобно морщась, смотрел, как уносили пулеметчика, простреленной головой легшего на тело «максима», лейтенант, сверясь по карте с номером цели, прокаркал команду…
На четверть секунды стало светло, как днем, и над лесом, пригнув к земле мохнатые шапки деревьев, испуганно дрогнувших, пронеслись по смятому воздуху, захлебнувшись ревом, четыре