Чем занят Жак, почему он так запаздывает? Прошло еще десять минут. И вдруг Северина услышала негромкое царапанье, казалось, кто-то скребет ногтем по дереву; она встревожилась. Но потом поняла и бросилась открывать. Это был Жак, он держал в руках бутылку малаги и сладкий пирог.
Радостно рассмеявшись, она в порыве нежности повисла у него на шее:
— Как ты мил! Сам догадался!
Жак быстро приложил палец к губам:
— Тсс! Тсс!
Она понизила голос, решив, что за ним увязалась привратница. Но нет, ему повезло: он уже собрался было позвонить, но дверь внезапно отворилась, пропустив какую-то даму с дочерью, — они шли, должно быть, от Доверней; и он поднялся по лестнице, так никого и не встретив. Только, проходя через площадку, заметил сквозь полуоткрытую дверь продавщицу газет, она что-то стирала в лохани.
— Не надо шуметь, ладно? Будем разговаривать шепотом.
Вместо ответа она страстно обняла Жака и покрыла его лицо поцелуями. Северину забавляла вся эта таинственность, ей нравилось, что надо говорить вполголоса.
— Да, да, вот увидишь: мы будем сидеть тихо, как мышки.
И она принялась накрывать на стол, соблюдая величайшую осторожность, — поставила тарелки, бокалы, положила два ножа, — и когда ненароком звякала посуда, застывала, едва сдерживая смех.
Глядя на нее, Жак тоже забавлялся; потом тихо произнес:
— Я подумал, что ты голодна.
— До смерти есть хочется! Я так плохо пообедала в Руане!
— Ну тогда я спущусь за цыпленком.
— Ни за что! А потом не сможешь вернуться?.. Нет, нет, хватит и пирога.
И они тотчас же устроились рядышком на тесно сдвинутых стульях, разделили пирог и принялись уплетать его, проказничая, как и полагается влюбленным. Она жаловалась, что умирает от жажды, и выпила два бокала малаги подряд; от этого ее щеки еще больше зарделись. Печка, к которой они сидели спиной, раскалилась и обдавала их жаром. Жак несколько раз звучно чмокнул Северину в шею, и она в свою очередь остановила его:
— Тсс! Тсс!
Потом знаком велела ему прислушаться; и в тишине до них донеслись снизу, от Доверней, звуки музыки да глухое и ритмичное притоптывание: барышни, видимо, перешли к танцам. За стеной, на площадке, продавщица газет выливала в металлическую раковину мыльную воду из лохани. Потом она прикрыла свою дверь, танцы внизу ненадолго прекратились, и тогда в окно проникли приглушенные снегом уличные звуки: неясный грохот отходящего поезда и заунывные, плачущие свистки паровоза.
— Поезд на Отей, — пробормотал Жак. — Без десяти двенадцать.
И чуть слышно, ласковым голосом прибавил:
— Бай-бай, дорогая! Хочешь?
Северина не ответила; ее радостное возбуждение внезапно омрачилось воспоминанием о прошлом, — сама того не желая, она вновь переживала часы, проведенные тут с мужем. Разве не походила их трапеза с Жаком на тот завтрак с Рубо? Ведь они только что ели пирог, сидя за тем же столом, прислушиваясь к тем же звукам! Казалось, какое-то странное возбуждение передается ей от окружающих предметов, воспоминания переполняли ее, никогда еще не испытывала она такого жгучего желания все рассказать своему возлюбленному, излить перед ним душу, и эта властная потребность была уже неотделима от вожделения: Северине казалось, что она будет еще безогляднее отдаваться Жаку, испытает еще более сильную радость от сознания, что принадлежит ему, если, слившись с ним в объятии, во всем признается. Картины былого вставали перед нею, она, как наяву, увидела мужа и невольно повернула голову — ей померещилось, будто его короткопалая, поросшая волосами рука протянулась через ее плечо за ножом.
— Хочешь бай-бай, дорогая? — повторил Жак.
Северина вздрогнула, она почувствовала, что губы Жака с такой силой прижались к ее губам, точно он и на этот раз хотел наложить запрет на роковое признание. Так и не сказав ни слова, она встала, быстро разделась и юркнула под одеяло, не подобрав даже юбок, оставшихся на паркете. Жак тоже ничего не стал делать; свеча догорала, ее мерцающий свет падал на неприбранный стол. Он в свою очередь разделся, лег, и любовники сплелись в таком бешеном порыве, что едва не задохнулись. Внизу по-прежнему звучала музыка, а здесь, в комнате, стояла гробовая тишина — ни шороха, ни стона, только неистовое содрогание, только пронизывающая все существо спазма, близкая к обмороку.
В последнее время Жак уже не узнавал в Северине ту мягкую, покорную женщину с прозрачными голубыми глазами, какой она была в часы первых свиданий. С каждым днем она становилась все более страстной, и теперь глаза ее, оттененные массой темных волос, горели синим пламенем; сжимая Северину в объятиях, он чувствовал, как в ней мало-помалу просыпается женщина; до сих пор ее холодное целомудрие не могли нарушить ни старческие забавы Гранморена, ни супружеская грубость Рубо. Она была рождена для любви, но прежде только подчинялась мужчине, ныне же любила сама, отдавала себя без остатка и испытывала трепетную благодарность за дарованное ей наслаждение. В ней бурлила теперь пылкая страсть к Жаку, который вызвал к жизни ее чувства. Она обожала его. Какое огромное счастье безраздельно властвовать над ним, подчинять его своим желаниям, прижимать к груди и с таким неистовством стискивать в объятиях, что он только изо всех сил сжимал зубы, стараясь подавить стон!..
Когда они открыли глаза, Жак удивился:
— Смотри, а свеча-то потухла!
Она только пожала плечами. И, чуть слышно рассмеявшись, проговорила:
— Я ведь была паинькой, да?
— О да, никто ничего не слышал… Ну прямо как мышки!
Они лежали теперь рядом; Северина опять обвила его руками, свернулась калачиком и уткнулась носом в его шею. И, томно вздохнув, прошептала:
— Господи! До чего же хорошо!
Они замолчали. В комнате было темно, только с трудом можно было различить бледные четырехугольники окон; лишь на потолке виднелось круглое кровавое пятно — отсвет тлевших в печке углей. Влюбленные не могли отвести от него широко раскрытых глаз. Музыка внизу умолкла, послышалось хлопанье дверей, а потом весь дом сковало тяжелое оцепенение сна. К вокзалу подошел поезд из Кана, заскрежетали колеса на стрелках, но этот глухой шум едва проник в комнату, будто он пришел издалека.
Близость Жака опять зажгла в Северине кровь. И вместе с желанием в ней вновь вспыхнула жажда во всем признаться. Уже долгие недели эта потребность терзала ее. Круглое пятно на потолке ширилось, расплывалось, как пятно крови. Северина смотрела на него, и призраки вставали у нее перед глазами, ей чудилось, будто окружающие предметы обретают дар речи и вслух рассказывают обо всем. Трепет страсти пробегал по ее телу, роковые слова готовы были слететь с уст. О, если б можно было ничего не таить от него, до конца раскрыться и раствориться в нем!
— Ты и не знаешь, дорогой…
Жак тоже не мог отвести глаз от потолка, будто окропленного брызгами крови; он понимал, о чем она готова заговорить. И чувствовал, как в прильнувшем к нему хрупком теле Северины, точно гигантская темная волна, поднимается желание рассказать о том, о чем они оба думали, но постоянно молчали. До сих пор он всякий раз заставлял ее умолкать, страшась свирепой дрожи — этого предвестника его ужасной болезни; он с трепетом чувствовал, что упомяни она только о пролитой крови, и это разом изменит их жизнь. Но в эту ночь такая блаженная истома охватила его в теплой постели, так сладостны были объятия Северины, что у него не было сил приподнять голову и закрыть ей уста поцелуем. Ничего не поделаешь, сейчас она все расскажет! Однако тревожное ожидание обмануло его, и он с облегчением понял, что Северина и сама охвачена смятением и колебанием; в последний миг она спохватилась и сказала: