— Ты и не знаешь, дорогой, — муж подозревает, что я живу с тобою.
Северина не могла бы сказать, почему в последнюю секунду с губ ее слетело не признание, а эта фраза, вызванная воспоминанием о том, что накануне ночью произошло в Гавре.
— С чего ты взяла? — недоверчиво пробормотал Жак. — Рубо все так же любезен. Нынче утром первый протянул мне руку.
— Уверяю тебя, он все знает. В эту минуту, должно быть, твердит себе, что мы в одной постели и любим друг друга! Я знаю, что говорю.
Северина умолкла и еще сильнее обвила Жака руками — злобное чувство к мужу, казалось, обострило в ней сладострастие. Потом, будто под влиянием какого-то ужасного видения, она вскричала:
— О, я ненавижу его, ненавижу!
Жак оторопел. Сам он не испытывал к Рубо ни малейшей вражды. Напротив, считал его необыкновенно покладистым.
— Почему? — спросил он. — Ведь он нам ничуть не мешает.
В ответ Северина только повторила:
— Я ненавижу его… Для меня сейчас сущая пытка ощущать его рядом с собой! Ах, если б я могла, я тотчас же ушла бы от него, навсегда бы осталась с тобою!
Тронутый этим пылким порывом, он в свою очередь сильнее привлек ее к себе. Она, свернувшись, лежала у него на груди. И, почти не отрывая губ от его шеи, чуть слышно шепнула:
— Ведь ты и не знаешь, дорогой…
Это было признание — роковое, неотвратимое. И Жак ясно понял, что на сей раз ничто в мире не остановит Северину, ибо стремление все рассказать было рождено в ней жгучим желанием, неистовым сладострастием. В доме не слышалось больше ни шороха, продавщица газет, видно, также крепко уснула. Все затихло и на улице: засыпанный снегом Париж дремал под покровом ночи, не доносился даже стук экипажей; последний поезд на Гавр ушел в двадцать минут первого и точно унес с собою все, что было живого на вокзале. Печка больше не гудела, пламя едва лизало догорающий уголь, круглое красное пятно на потолке вздрагивало и походило на огромный пугающий глаз. Было так жарко, что над ложем, где тела любовников сплетались в неистовом порыве, казалось, нависла тяжелая, удушающая пелена.
— Дорогой, ведь ты и не знаешь…
И тогда Жак, повинуясь неодолимому желанию, ответил:
— Нет, нет, знаю.
— Ты только догадываешься, но знать не можешь.
— Нет, знаю! Он пошел на это ради наследства.
У нее вырвался какой-то непроизвольный жест, потом нервный смешок:
— Ради наследства! Как бы не так!
И едва слышным шепотом — более тихим, чем жужжание мотылька, бьющегося о стекло, — Северина принялась рассказывать о своем детстве в доме председателя суда Гранморена; ей захотелось было солгать, умолчать о том, что произошло между нею и стариком, но она тут же уступила потребности быть откровенной и с каким-то облегчением, почти с удовольствием решила рассказать все без утайки. Ее журчащий шепот ни на мгновение не утихал:
— Вообрази, все случилось тут, в комнате, в феврале этого года, помнишь, когда он повздорил с супрефектом… Мы очень мило позавтракали за тем же столом, где только что ужинали с тобою. Рубо, понятно, ничего не знал, не могла же я ему все открыть… И вот, из-за какого-то кольца, давнего подарка Гранморена, словом из-за сущего пустяка, он, сама уж не знаю как, понял… Ах, дорогой, ты и представить себе не можешь, как он меня терзал!
Северина вся трепетала, ее тонкие пальцы впились в голое плечо Жака.
— Ударом кулака он свалил меня… Потом схватил за волосы и поволок… Занес каблук надо мною, словно хотел голову размозжить… Нет! Я в жизни этого не забуду… Однако бог с ними, с побоями! Но допрос, который он учинил!.. Если б я только могла тебе передать, о чем он заставил меня говорить! Видишь, я совершенно откровенна, я признаюсь в вещах, которые ничто — не правда ли? — не заставляет меня тебе рассказывать. Так вот! Я в жизни не решусь произнести вслух хоть один из тех грязных вопросов, на которые вынуждена была отвечать, — ведь в противном случае он уложил бы меня на месте… Спору нет, Рубо меня любил, и для него было ударом узнать о моем прошлом; согласна, честнее было бы признаться ему до свадьбы. Но надо же понимать — все это было так давно и уже совсем забыто. Только дикарь может так обезуметь от ревности… Скажи, дорогой, разве ты перестанешь меня любить теперь, когда знаешь?
Жак не шевелился, он безвольно покоился в объятиях Северины, руки которой сжимались то вокруг его шеи, то вокруг пояса, словно ужи. В его уме бродили смутные мысли, он был потрясен — такое ему и в голову не приходило! Как все, оказывается, сложно! А он-то думал, что на преступление их толкнуло завещание Гранморена. Впрочем, так даже лучше: убедившись, что супруги Рубо убили старика не из-за денег, он освободился от презрения, которое шевелилось в нем даже тогда, когда Северина целовала его.
— Отчего ж я перестану тебя любить?.. Какое мне дело до твоего прошлого? Оно меня не касается… Ведь ты — жена Рубо, а до него могла быть и еще чьей-нибудь.
Они помолчали. Потом с такой силой обнялись, что у обоих перехватило дыхание; плечом Жак ощущал ее круглую упругую грудь.
— Так ты была любовницей старика? Что ни говори, а это чудно.
Северина, дотянувшись до его рта, впилась в губы Жака и пролепетала:
— Я люблю лишь тебя, никогда я никого не любила… Другие, если б ты только знал… Они так донимали меня своими приставаниями, а ты, мой любимый, ты дал мне счастье!
Она распаляла его своими ласками, готовая отдаться, страстно желая этого; ее руки пробегали по его телу. А он, пылая страстью не меньше, чем она, стремился отдалить сладостное мгновенье, нежно отстранял ее.
— Нет, нет, подожди… сейчас… Ну, а что старик?
Дрожь прошла по телу Северины, едва слышным шепотом она произнесла слова признания:
— Мы убили его.
И трепет сладострастия слился со всплывшим в ее памяти предсмертным трепетом. Со стороны казалось, будто судорога наслаждения переходит в судорогу агонии. На мгновение Северина умолкла, у нее перехватило дух, все закружилось перед глазами. Потом, опять уткнувшись в шею любовника, она заговорила еще тише:
— Он вынудил меня написать старику, чтобы тот поехал курьерским, одновременно с нами, и не выходил до Руана… Я дрожала в углу купе и буквально с ума сходила, думая о беде, которая вот-вот нагрянет. Против меня сидела женщина в черном, она не произносила ни слова, но приводила меня в ужас. Я боялась взглянуть на нее, мне чудилось, будто она читает наши мысли, отлично знает, что мы решили сделать… Так прошли два часа, пока мы ехали от Парижа до Руана. Я молчала, не шевелясь и закрыв глаза, делала вид, будто сплю. Рядом со мною недвижно сидел Рубо, и страшнее всего было то, что я знала, какие ужасные планы вынашивает он в своей голове, но не могла угадать, на чем именно он остановится… Ах, какая это была кошмарная поездка! Паровозные свистки, дорожная тряска, грохот колес — и на фоне всего этого вихрь способных свести с ума мыслей!
Жак, зарывшись лицом в душистое руно ее волос, через ровные промежутки времени безотчетно приникал губами к шее Северины.
— Но ведь вы были в разных вагонах, как же вы сумели его убить?
— Подожди, ты все поймешь… Муж составил подробный план. Правда, мне кажется, он удался только потому, что того захотела судьба… Ты ведь знаешь, в Руане поезд стоит десять минут. Мы вышли, и Рубо потащил меня к вагону, где в отдельном купе ехал Гранморен; если бы нас увидели, то должны были подумать, будто мы просто решили поразмяться. Увидя старика, стоявшего на площадке, Рубо изобразил на своем лице удивление, словно не знал, что тот едет этим же поездом. На платформе царила толчея. Люди чуть не приступом брали вагоны второго класса, дело в том, что на следующий день в Гавре был праздник. Уже начали запирать дверцы, и тут председатель суда сам предложил нам подняться к нему в купе. Я что-то пролепетала, сказала, что у нас в вагоне чемодан, но Гранморен, повысив голос, заявил, что никто его не украдет и мы вернемся в свое купе в Барантене, где он выходит. Рубо тоже встревожился и хотел было отправиться за чемоданом. Но в эту минуту раздался свисток кондуктора, и тут, видно, муж решился; он втолкнул меня в купе, поднялся туда сам, запер дверцу и поднял оконную раму. Почему нас не увидели? До сих пор не понимаю. По платформе взад и вперед бегали люди, станционные служащие потеряли голову; так или иначе, никто ничего не заметил. И поезд медленно отошел от вокзала.