Началась грозная битва. Квартирная распря, в которую были втянуты чуть ли не все обитатели дома, разгорелась с новой силой и с каждым днем обострялась. Перед лицом нависшей беды г-жа Лебле отчаянно защищалась, она уверяла, что если ее запрут в мрачном жилище, отрезанном от всего живого навесом крытой платформы, точно унылой тюремной стеной, она там захиреет. Подумать только, хотят замуровать ее в этой дыре! А она так привыкла к своей светлой комнате, к великолепному пейзажу, открывавшемуся из окон, даже зрелище вечно спешащих пассажиров служило для нее развлечением. Ведь все знают: у нее распухли ноги, ей и погулять-то нельзя, она так и будет с утра до вечера любоваться этой цинковой кровлей! Нет, лучше уж просто с ней покончить!.. К несчастью, все эти доводы были рассчитаны на чувство, и только; жена кассира вынуждена была сознаться, что квартиру ей уступил из галантности прежний помощник начальника станции, холостяк, служивший тут до Рубо; говорили даже, что кассир выдал письменное обязательство освободить квартиру, если новый помощник начальника станции того потребует. Правда, обязательство это никак не могли отыскать, и г-жа Лебле пыталась отрицать его существование. По мере того как шансы старухи сохранить квартиру уменьшались, она становилась все более вспыльчивой и невыносимой. Она попыталась насильно перетянуть на свою сторону супругу помощника начальника станции Мулена, решив для этого ее скомпрометировать: по словам г-жи Лебле, та видела, будто какой-то мужчина обнимал на лестнице Северину; это вывело из себя Мулена, ибо его жена, тихая, незаметная женщина, которая почти все время сидела у себя, со слезами уверяла, что ничего такого не видела и не говорила. Целую неделю в коридоре не затихала буря, вызванная этой сплетней. Но самую большую оплошность жена кассира допустила, восстановив против себя конторщицу, мадемуазель Гишон, за которой она упорно шпионила, это в конечном счете и привело ее к поражению; старуха уже давно убедила себя, будто конторщица по ночам ходит к начальнику станции, постепенно это убеждение приняло у нее характер навязчивой идеи, какой-то мании, г-жа Лебле испытывала болезненную потребность захватить конторщицу врасплох и буквально из себя выходила, потому что вот уже два года выслеживала предполагаемых любовников, но так ничего и не добилась. Это ее бесило, ибо она была уверена, что начальник станции живет с конторщицей. Со своей стороны, мадемуазель Гишон возмущалась тем, что за каждым ее шагом следят, и стала настойчиво добиваться, чтобы старуху переселили: тогда по крайней мере шпионка окажется от нее подальше, не нужно будет проходить мимо ее дверей. Становилось очевидно, что начальник станции, г-н Дабади, до тех пор не вмешивавшийся в распрю, постепенно все больше склоняется на сторону Рубо, а это могло иметь немаловажные последствия.
Ссоры еще больше осложняли положение. Теперь Филомена приносила яйца из-под кур Северине и, встречая жену кассира, держала себя крайне нахально; чтобы насолить соседям, старуха намеренно держала свою дверь приоткрытой, и между былыми приятельницами то и дело вспыхивали скандалы. Северина и Филомена настолько подружились, между ними возникло такое доверие, что когда Жак почему-либо не мог прийти к своей возлюбленной, он прибегал к помощи Филомены. Прихватив корзинку с яйцами, та являлась к Северине и начинала с ней шептаться: Жак, мол, просил передать, что увидятся они там-то и тогда-то, вчера ему пришлось быть особенно осторожным, он чуть ли не весь вечер пробыл у нее, Филомены, но зайти сюда так и не решился. Надо сказать, что с некоторых пор Жак зачастил в домик к начальнику депо Сованья, — он охотно коротал там время, если ему что-нибудь препятствовало увидеться с Севериной. Казалось, он боится оставаться в одиночестве, ищет забвения; вот почему он нередко сопровождал Пеке к Филомене. А спустя некоторое время Жак стал приходить туда и один — в тех случаях, когда кочегар кутил в матросских тавернах; машинист усаживался, объяснял Филомене, что именно надо передать Северине, и нередко оставался на весь вечер. Невольно приобщась к роману Жака и Северины, Филомена все больше умилялась, ведь ей самой дотоле приходилось сталкиваться в любви только с грубиянами. Этот тихий и скромный молодой человек с необычайно маленькими руками, всегда вежливый и немного печальный, привлекал ее к себе, как лакомый плод, от которого она еще ни разу не вкушала. Ее связь с Пеке стала походить на скучную супружескую жизнь — постоянные попойки и, как говорится, больше таски, чем ласки! Пересказывая Северине нежные слова машиниста, Филомена, казалось, ощущала изысканный вкус запретного плода. Как-то Филомена разоткровенничалась и стала жаловаться Жаку на Пеке: по ее словам, он скрытный человек и только прикидывается рубахой-парнем, а когда напьется, черт знает, что может выкинуть. Эта высокая, тощая, походившая на поджарую кобылицу женщина с красивыми, горящими страстью глазами не лишена была своеобразной привлекательности, от Жака не укрылось, что с некоторых пор она стала следить за собой, меньше пила и старалась содержать дом в чистоте. Однажды вечером ее брат, услышав доносившийся из комнаты Филомены мужской голос, ворвался, сжимая кулаки, чтобы хорошенько проучить сестру, однако, увидя, что она беседует с машинистом, которого он хорошо знал, Сованья сменил гнев на милость и предложил вместе распить бутылку сидра. Жак охотно посещал этот дом, где его так приветливо встречали и где он не думал о своей страшной болезни. Филомена же все больше подчеркивала свою привязанность к Северине и поносила г-жу Лебле, именуя ее повсюду «старой мерзавкой».
Как-то ночью она повстречала любовников на задах своего огорода и проводила их до сарая, где они обычно находили себе прибежище.
— Признаться, вы слишком добры, — сказала она Северине. — Ведь квартира-то ваша, я сама готова вытащить оттуда старую мерзавку за волосы… Задайте ей хорошую взбучку!
Однако Жак не хотел лишнего шума:
— Нет, нет, господин Дабади сам занялся этим, лучше потерпеть, но чтобы все было по закону.
— Еще до конца месяца, — объявила Северина, — я буду спать в ее спальне, и никто не станет нам мешать видеться в любой час.
Несмотря на темноту, Филомена заметила, как Северина нежно пожала руку своего любовника. Простившись с ними, она направилась к себе. Но шагах в тридцати остановилась и, пользуясь тем, что мрак скрывает ее, оглянулась. Глядя на нежную парочку, она чувствовала сильное волнение. От природы она не была завистлива, просто испытывала безотчетную потребность любить и быть любимой так, как Северина.
С каждым днем Жак становился все угрюмее. Уже дважды он под вымышленными предлогами уклонялся от свидания с Севериной, порой допоздна засиживался в доме Сованья только для того, чтобы избежать встречи с нею. А между тем он по-прежнему любил ее, страстно желал, и страсть эта все усиливалась. Но теперь в ее объятиях он вновь испытывал приступы ужасного недуга. В голове у него мутилось, и он порывисто отстранял молодую женщину, леденея от ужаса и чувствуя, что теряет власть над собою, что в нем просыпается жаждущий крови зверь. Жак искал спасения в изнурительной работе, не покидал паровоза по двенадцать часов кряду, совершал дополнительные рейсы, и, когда сменялся, все тело у него ныло от непрерывной тряски, а гортань горела от пронизывающего ветра. Другие машинисты жаловались на свое тяжкое ремесло, говоря, что оно за двадцать лет губит человека, а Жак готов был погибнуть немедленно, он словно радовался, когда смертельно уставал, чувствовал себя счастливым только в те минуты, когда «Лизон» мчала его вперед и он мог ни о чем не думать, а лишь внимательно следил за сигналами. Прибывая на конечную станцию, он, даже не помывшись, валился на постель и забывался тяжелым сном. Но, как только пробуждался, навязчивая идея опять начинала терзать его. Он старался возродить в себе былую нежность к «Лизон» и снова целыми часами чистил ее, требовал от Пеке, чтобы стальные части блестели, как серебро. Инспектора, которые на дистанции поднимались к нему на паровоз, поздравляли машиниста. Но Жак только качал головой, он был недоволен «Лизон», он-то хорошо знал, что с тех пор, как она застряла в снегу, ее словно подменили, в ней уже не было прежней силы и резвости. Во время ремонта штока и золотников машина, без сомнения, как бы потеряла долю души, лишилась той таинственной гармонии частей, которая по счастливой случайности была дарована ей при сборке и составляла ее жизненную силу. Машинист жестоко страдал из-за этого, недуг «Лизон» переполнял его горечью, он досаждал своим начальникам нелепыми жалобами, требовал бессмысленных исправлений, предлагая неосуществимые улучшения. Ему отвечали отказом, и он все больше мрачнел, был убежден, что «Лизон» очень больна и скоро станет ни на что не годной. Нежность к машине также становилась для него источником тоски: зачем только он любит, коль скоро обречен приносить гибель любимым существам? И Жак изливал на Северину свою полную отчаяния страсть, которую не могли умерить ни страдания, ни усталость.