— Проклятье! Да пошевеливайтесь же. Если он жив, ему надо побыстрее помочь.
Мизар подошел, переваливаясь с ноги на ногу, такой же вялый, как всегда. Потом, поднеся фонарь к неподвижному телу, заявил:
— Ну, он свое получил!
— Да, с этим господином, видать, счеты свели, — невозмутимо произнес Мизар после того, как некоторое время молча разглядывал убитого.
Он повернулся к Жаку, неподвижно стоявшему в полной растерянности:
— Трогать нельзя, запрещено… Оставайтесь тут, постерегите тело, а я тем временем сбегаю в Барантен, предупрежу начальника станции.
Он поднес фонарь к дорожному столбу:
— Ага, как раз на сто пятьдесят третьем километре!
И, поставив фонарь на землю, рядом с мертвецом, удалился, волоча ноги.
Оставшись один, Жак, не двигаясь, все смотрел и смотрел на распластанное безжизненное тело, которое едва освещал неясный свет фонаря, струившийся над самой землей, И то возбуждение, что гнало его сюда, то неодолимое притяжение, что удерживало его здесь, в конце концов породили в нем острую до боли мысль, рвавшуюся наружу из самых недр существа: тот, другой, промелькнувший перед его глазами с занесенным ножом, посмел! Тот, другой, дошел в своем желании до конца! Тот, другой, убил! Довольно трусить, пора уже удовлетворить себя вонзить нож! Ведь это желание преследует его уже десять лет! Охваченный лихорадочным жаром, он испытывал презрение к самому себе и восхищался тем, другим; но сильнее всего ему хотелось увидеть все своими глазами, он жаждал насытиться видом этой недвижной груды тряпья, сломанного паяца, разом обмякшего под ударом ножа человеческого тела, в котором еще недавно билась жизнь. То, о чем он лишь грезил, другой осуществил; и в этом все. Если б он убил, то на земле перед ним лежала бы его жертва. Сердце Жака готово было, разорваться, вид убитого человека с новой силой пробудил в нем сладострастную потребность убийства. Он еще на шаг приблизился к мертвецу, точно нервный ребенок, стремящийся одолеть страх. Да! Он решится, он решится в свой черед!
Внезапный грохот за спиною заставил Жака отскочить в сторону. Приближался поезд, а он настолько ушел в себя, что даже ничего не слышал. Еще мгновение, и он превратился бы в кровавое месиво, не предупреди его горячее грозное дыхание паровоза. Поезд с ревом пронесся, как ураган, извергая дым и пламя. Он был битком набит людьми, поток пассажиров все еще несся к Гавру на завтрашний праздник. Какой-то малыш прижался носом к стеклу и смотрел на тонувшую во мгле окрестность; промелькнули лица нескольких мужчин, сидевших в профиль, молодая женщина, опустив вагонное стекло, выкинула промасленную и липкую бумагу. Шумный поезд скрылся вдали, равнодушный к покойнику, которого он чуть было не задел колесами вагонов. Неподвижное тело, едва освещенное светом фонаря, все так же лежало на земле в унылом ночном покое.
И тогда Жака вдруг охватило желание увидеть рану — ведь вокруг ни души! Одна только тревожная мысль останавливала его: если он притронется к голове, это, пожалуй, заметят. Он прикинул, что Мизар не мог возвратиться с начальником станции раньше чем через три четверти часа. Но время шло, а Жак все думал о Мизаре, об этом тщедушном человечке, медлительном, спокойном, который тоже осмелился и самым невозмутимым образом убивал, применяя какое-то зелье. Стало быть, убивать легко? Все убивают! Жак приблизился к трупу. Мысль, что сейчас он увидит рану, так его сверлила, что все тело пылало. Взглянуть, как это сделано, почему вытекло столько крови, увидеть красное отверстие! Если потом осторожно опустить голову, никто не узнает. Но он все еще колебался: в нем жила и другая боязнь, тайная боязнь крови. Так бывало всегда: вместе с желанием в нем пробуждался ужас. Ему предстояло пробыть в одиночестве еще четверть часа, и он уже готов был решиться, как вдруг легкий шум рядом заставил его вздрогнуть.
То была Флора, она стояла тут же и смотрела на труп. Она всегда проявляла любопытство к несчастным случаям: едва разносился слух, что поезд задавил скотину или переехал человека, можно было не сомневаться, что она непременно прибежит к месту происшествия. И теперь она не поленилась встать и одеться — до того ей хотелось поглазеть на мертвеца. Увидев труп, Флора не стала колебаться. Нагнулась, одной рукой подняла фонарь, а другой взялась за голову убитого и запрокинула ее.
— Берегись, это запрещено, — пробормотал Жак.
Но она только повела плечами. Желтый свет падал теперь на лицо — лицо старика с мясистым носом и широко раскрытыми синими глазами. На шее, под самым подбородком, зияла ужасная, глубокая и рваная рана, такая широкая, словно человек, вонзивший нож в горло, повернул его там. Вся правая сторона груди убитого была залита кровью. Слева, в петлице пальто, как сгусток запекшейся крови, алела ленточка командора ордена Почетного легиона.
У Флоры вырвался легкий возглас удивления:
— Вот те раз! Старик!
Жак подошел ближе и, чтобы лучше разглядеть убитого, наклонился над ним; его волосы касались волос Флоры, он задыхался, упиваясь страшным зрелищем. И безотчетно повторял:
— Старик… Старик…
— Да, старик Гранморен… Председатель суда.
Еще мгновение она испытующе смотрела на это бледное лицо с перекошенным ртом и выпученными глазами, в которых застыл ужас. Потом выпустила у нее холодную, окоченелую голову, и та глухо стукнулась о землю, скрыв рану.
— Больше не будет забавляться с девчонками! — продолжала Флора вполголоса. — Верно, за одну из них с ним и посчитались… Бедняжка Луизетта!.. Ну, старый боров, поделом тебе!
Воцарилось молчание. Флора поставила фонарь и чего-то ждала, бросая на Жака долгие взгляды; отделенный от девушки мертвым телом, он не шевелился, потерянный и раздавленный всем тем, что ему пришлось увидеть. Было часов одиннадцать. Смущение, еще владевшее Флорой после сцены в оранжерее, мешало ей первой заговорить. Но тут послышался шум голосов: в сопровождении начальника станции возвращался Мизар; не желая, чтобы ее увидели, она наконец решилась:
— Ты спать не пойдешь?
Он содрогнулся, казалось, в нем происходит внутренняя борьба. Потом, сделав над собой отчаянное усилие, отпрянул назад:
— Нет, нет!
Флора не шелохнулась, и только безжизненно повисшие руки этой сильной девушки выражали безмерное горе. И, как бы прося прощения за то, что посмела противиться ему, она униженно добавила:
— Значит, ты не вернешься? Я тебя не увижу?
— Нет, нет!
Голоса раздавались все ближе, и Флора, видимо решив, что он намеренно стал по другую сторону трупа, даже не попыталась пожать ему руку, даже не бросила на прощанье привычное с детства дружеское приветствие; она удалилась, пропала во мраке, хрипло дыша, будто ее душили рыдания.
В ту же минуту появился начальник станции в сопровождении Мизара и двух путевых рабочих. Он также опознал труп: несомненно, то был председатель суда Гранморен, которого он хорошо знал, — тот выходил из поезда на станции Барантен всякий раз, когда направлялся в Дуанвиль к своей сестре, г-же Боннеон. Тело решили оставить там, где оно находилось, начальник станции велел только прикрыть его плащом, который прихватили с собой рабочие. Один из железнодорожных служащих выехал из Барантена в Руан одиннадцатичасовым поездом, чтобы предупредить прокурора. Но нечего было рассчитывать, что прокурор прибудет раньше пяти или шести часов утра: ведь ему надо было привезти следователя, письмоводителя суда и врача. Вот почему начальник станции приказал установить охрану возле мертвого тела: всю ночь тут должен был оставаться человек с фонарем.