Жак, точно завороженный, еще долго стоял, никак не решаясь пойти на станцию Барантен, где он мог бы подремать под каким-нибудь навесом до поезда на Гавр, уходившего только в семь двадцать шесть утра. Но мысль, что сюда приедет следователь, привела его в замешательство, как будто он сам был причастен к преступлению. Должен ли он рассказать о том, что видел, когда перед его глазами промчался курьерский поезд? Сперва он решил сообщить об этом, ведь ему нечего было бояться. К тому же того требовал от него и долг. Но потом Жак подумал: а ради чего? Он не сможет привести ни одного точного факта, он даже не разглядел лица убийцы. Глупо вмешиваться в эту историю, терять время, беспокоиться, и притом без всякой пользы для кого бы то ни было. Нет, нет, не станет он говорить! Наконец Жак удалился, но он дважды оглядывался, чтобы еще посмотреть на темный бугорок — тело мертвеца, лежавшее на земле в желтом свете фонаря. С мглистого неба на раскинувшуюся вокруг унылую пустыню, пересеченную бесплодными холмами, опускался холодный туман. Прошел поезд, за ним другой; потом показался длинный состав шедший в Париж. Поезда встречались и расходились; подвластные только бездушной механической силе, они устремлялись к своей далекой цели — к грядущему, и им дела не было до того, что они чуть было не задевали наполовину отрезанную голову человека, которого убил другой человек.
На следующий день, в воскресенье, едва на колокольнях Гавра пробило пять часов, Рубо появился под навесом вокзала, чтобы принять дежурство. Вокруг еще царил мрак; ветер с моря усилился, он разгонял туман, в котором тонули вершины холмов, простирающихся от Сент-Адресе до форта Турневиль; только на западе, над открытым морем, виднелся просвет — кусок ясного неба, где мерцали последние звезды. Под навесом еще горели газовые рожки, и в этот сырой и холодный предутренний час свет их казался особенно бледным; дежуривший ночью помощник начальника станции торопливо отдавал распоряжения бригаде, формировавшей первый поезд на Монтивилье. Станция только еще пробуждалась от ночного оцепенения, двери вокзала были заперты, платформы пустынны.
Выйдя из своего жилища, расположенного над залами ожидания, Рубо заметил жену кассира, г-жу Лебле: она замерла в неподвижности посреди центрального коридора, куда выходили квартиры станционных служащих. Вот уже несколько недель сия достопочтенная дама поднималась по ночам, горя желанием выследить конторщицу, мадемуазель Гишон, которую она подозревала в интрижке с начальником станции, г-ном Дабади. Впрочем, ей еще ни разу не удалось заметить ничего предосудительного — ни взгляда, ни жеста. И в то утро она вновь возвратилась к себе ни с чем; но зато в какие-то секунды, которые понадобились Рубо, чтобы открыть и закрыть дверь, г-жа Лебле с удивлением обнаружила, что его жена, красавица Северина, стоит посреди столовой одетая, обутая и причесанная, хотя обычно эта особа валялась в постели до девяти утра. И г-жа Лебле даже разбудила своего супруга, дабы поведать ему о таком чрезвычайном событии. Накануне вечером они сгорали от нетерпения узнать, чем кончилась история с супрефектом, и не ложились до прихода курьерского поезда из Парижа, прибывавшего в одиннадцать часов пять минут. Но по поведению супругов Рубо решительно ничего нельзя было понять, те выглядели, как обычно, и напрасно Лебле целый час, затаив дыхание, прислушивались: из квартиры соседей не доносилось ни малейшего шума, должно быть, они сразу заснули крепким сном. Однако их путешествие, видно, не увенчалось успехом, иначе с какой радости Северина поднялась бы ни свет ни заря! Кассир спросил, какой у нее был вид, и жена принялась ему описывать, что Северина была страшно бледна, ее большие голубые глаза казались особенно светлыми под шапкой черных волос; она стояла как столб, даже не шевелилась, прямо лунатик. Так или иначе, днем все станет известно.
На платформе Рубо встретил своего коллегу Мулена, дежурившего ночью. Тот, сдав дежурство, еще некоторое время прохаживался с ним, сообщая о мельчайших происшествиях, случившихся за ночь: задержали несколько бродяг, забравшихся было в багажное отделение; трое станционных рабочих получили нагоняй за неповиновение; при формировании поезда на Монтивилье сломался крюк сцепки. Рубо молчал и спокойно слушал; только лицо его было немного бледно, должно быть, от утомления, об этом же свидетельствовали и круги под глазами. Мулен окончил свой рассказ, но Рубо продолжал вопрошающе смотреть на него, словно ожидал услышать еще о других событиях. Однако Мулен ничего не прибавил, и тот, опустив голову, с минуту глядел в землю.
Прогуливаясь вдоль платформы, они дошли до края навеса; здесь, неподалеку, направо, помещалось вагонное депо, там стояли расформированные составы, прибывшие накануне; из них составлялись поезда, уходившие на следующий день. Рубо поднял голову и стал пристально разглядывать вагон первого класса, салон-вагон номер 293, на который падал колеблющийся свет газового рожка; в это мгновение Мулен воскликнул:
— Ах да, совсем позабыл…
Бледное лицо Рубо покраснело, он слегка вздрогнул.
— Совсем позабыл, — повторил Мулен. — Вагон этот отправлять не надо, не прицепляйте его к курьерскому, уходящему в шесть сорок утра.
Наступило короткое молчание, потом Рубо самым естественным тоном спросил:
— Вот как? А почему?
— Потому что для вечернего курьерского потребуется отдельное купе. Кто его знает, прибудет ли днем подходящий вагон, так что пока придержим этот.
Рубо, все еще не отводя пристального взгляда от вагона, ответил:
— Понятно.
Заметно было, что он поглощен какой-то мыслью; неожиданно он вспылил:
— Это возмутительно! Поглядите только, как эти бездельники убирают! Можно подумать, вагон неделю не мыли.
— Ну, если поезд приходит после одиннадцати, — возразил Мулен, — можете быть уверены: к нему и тряпкой не притронутся… Спасибо еще, если соблаговолят внутрь заглянуть. Тут как-то вечером в поезде оставили заснувшего на скамейке пассажира, он очухался только наутро.
Подавив зевок, Мулен сказал, что отправляется спать. Он уже отошел, но внезапное любопытство заставило его возвратиться:
— Кстати, как разрешилось ваше дело с супрефектом? Все уладилось?
— Да, да. Я очень доволен поездкой.
— Что ж, тем лучше… Так помните — вагон двести девяносто три не отправлять.
Оставшись в одиночестве на платформе, Рубо медленно направился к поезду, который уже готов был отойти в Монтивилье. Двери залов ожидания распахнулись, показались немногочисленные пассажиры: охотники с собаками, несколько семейств лавочников, спешивших насладиться воскресным днем. Но вот этот первый утренний поезд тронулся, и Рубо уже некогда было прохлаждаться — следовало немедленно формировать пассажирский поезд, уходивший в пять сорок пять на Руан и Париж. В такой ранний час служащих на вокзале мало, и дежурному помощнику начальника станции приходится во все вникать самому. Рубо придирчиво осматривал один за другим многочисленные вагоны, которые рабочие теперь медленно выкатывали из депо и подгоняли к платформе; затем он прошел в здание вокзала, проверил, как идет продажа билетов и прием багажа. Между солдатами и станционным служащим возникла ссора, она также потребовала его вмешательства, Целых полчаса, ежась под порывами пронизывающего ветра, щуря распухшие от бессонницы глаза, Рубо в дурном расположении духа ходил взад и вперед среди продрогших пассажиров, толкавшихся в темноте; он буквально разрывался на части и не успевал даже ни о нем подумать. Едва отошел пассажирский состав, как он уже заторопился по опустевшей платформе к посту стрелочника, чтобы самому удостовериться, все ли там в порядке, так как прибывал прямой поезд из Парижа, несколько задержавшийся в пути. Потом он возвратился на платформу и принялся наблюдать за тем, как пассажиры, хлынувшие из вагонов на перрон, отдавали билеты и спешили усесться в экипажи, которые были присланы отелями и ожидали под навесом, отделенным от железнодорожного полотна лишь оградой. Только когда вокзал вновь опустел и погрузился в тишину, помощник начальника станции перевел наконец дух.
Пробило шесть часов. Рубо неторопливо вышел из-под навеса платформы; он поднял голову, окинул взглядом уже посветлевшее небо и глубоко вздохнул. Ветер, дувший с открытого моря, совсем разогнал туман, наступало ясное утро погожего дня. Взглянув на север, он увидел фиолетовую полосу на фоне побледневшего неба — это выделялся Ингувильский холм, на нем можно было разглядеть даже деревья расположенного там кладбища; затем, посмотрев на юг и на запад, он различил над морем уже поредевшие белые перистые облака, они медленно плыли по небу, как призрачная эскадра; тем временем на востоке огромная блестящая поверхность — устье Сены — уже начала пламенеть в лучах встававшего дневного светила. Рубо машинально снял обшитую серебряным галуном фуражку, словно желая освежить чистым, живительным воздухом свой лоб. Этот привычный пейзаж и широко раскинувшийся перед ним целый городок невысоких привокзальных сооружений — слева станция прибытия грузов, затем паровозное депо, а направо станция отправления, — казалось, успокоили его, вернули к мирному ритму повседневной, изо дня в день повторяющейся деятельности. За стеною домов улицы Шарль-Лафитт дымили трубы какого-то завода, на окладах, расположенных вдоль дока Вобан, высились груды каменного угля. С других доков доносился глухой шум. Слышались свистки товарных поездов; ветер принес терпкий запах моря, и Рубо вспомнил, что в тот день собираются торжественно опустить на воду корабль: празднество, конечно, привлечет огромную толпу, возникнет давка…