Он пододвинул к Северине маленький столик, а сам отвернулся, чтобы не перепугать ее. Она содрогнулась: он хотел иметь листок, написанный ее рукой, чтобы сличить с письмом. С минуту, решив не писать, она отчаянно искала предлог для отказа, — но затем подумала: к чему? Ведь он и так знает. А образец ее почерка всегда найдут. И, ничем не выдавая своего замешательства, с самым беззаботным видом, она написала то, о чем он ее просил; стоя позади нее, секретарь министра тут же узнал ее почерк, — правда, буквы теперь были более крупные и ровные, чем в записке. И Ками-Ламотт невольно подумал, что эта невысокая, хрупкая женщина держит себя очень мужественно; теперь, когда она не видела его, он снова улыбался, как человек, умудренный опытом, которого ничто уже не трогает, кроме очарования красоты. В сущности, как утомительно быть справедливым. Он радел только о внешней благопристойности режима, которому служил.
— Отлично, сударыня, оставьте мне листок, я наведу справки и сделаю все, что от меня зависит.
— Я вам так благодарна, милостивый государь… Стало быть, вы поддержите моего мужа, я могу считать, что все устроилось?
— Ну нет! Я ни за что не ручаюсь… Мне надо посмотреть, подумать.
Он и в самом деле размышлял, он не знал еще, как поступит с четою Рубо. Понимая, что она в его власти, Северина испытывала ужасную тревогу: он колебался, он мог ее спасти или погубить, а она даже не могла угадать, от чего зависит его решение.
— О милостивый государь, подумайте о наших терзаниях. Вы не отпустите меня, не обнадежив.
— Ей-богу, сударыня, ничего не могу вам сказать определенного. Ждите.
Он тихонько подталкивал ее к дверям. Она уходила в таком отчаянии, в таком волнении, что готова была во всем признаться, лишь бы заставить его немедленно сказать, что именно он собирается с ними сделать. Стремясь задержаться еще на минуту в надежде придумать какой-нибудь хитроумный выход, она воскликнула:
— Я и забыла, мне хотелось попросить у вас совета по поводу этого злосчастного завещания… Как вы полагаете, не должны ли мы отказаться от наследства?
— Закон на вашей стороне, — ответил он осторожно. — Но тут могут быть разные соображения и обстоятельства.
Уже на пороге Северина сделала последнюю попытку:
— Умоляю вас, милостивый государь, не отпускайте меня так, скажите, могу ли я надеяться?
Она беспомощно ухватилась за его руку. Ками-Ламотт попытался высвободиться. Но в ее красивых глазах было столько пламенной мольбы, что он был тронут:
— Ну, хорошо! Возвращайтесь в пять часов. Быть может, я что-нибудь смогу вам сказать.
Северина вышла из кабинета, она покинула особняк еще более встревоженная, чем когда входила в него. Положение определилось, ее судьба должна была вот-вот решиться, возможно, им грозит немедленный арест. Как дожить до пяти часов? И внезапно у нее промелькнула мысль о Жаке, о котором она и думать забыла: вот человек, который ее может погубить, если ее арестуют! Хотя было только половина третьего, она поспешно направилась по улице Роше к улице Кардине.
Оставшись один, Ками-Ламотт замер в неподвижности возле письменного стола. Секретарь министра юстиции был завсегдатаем Тюильрийского дворца, куда его чуть ли не ежедневно призывали обязанности, и пользовался не меньшим могуществом, чем его патрон, причем ему нередко поручали особо щепетильные дела; вот почему он знал, как раздражает и беспокоит высшие сферы дело Гранморена. Газеты оппозиции продолжали вести шумную кампанию: одни обвиняли полицию, будто она до такой степени занята политической слежкой, что у нее нет времени задерживать убийц, другие вытаскивали на свет интимную жизнь покойного председателя суда, намекая на его близость ко двору, где царил самый низкий разврат; и кампания эта сулила большие неприятности по мере того, как приближались парламентские выборы. Вот почему секретарю министра недвусмысленно намекнули, что с делом Гранморена следует любым способом покончить, и как можно быстрее. Министр переложил это весьма деликатное дело на плечи Ками-Ламотта, и тому предстояло на собственную ответственность принять единоличное решение: поэтому надо было все хорошо взвесить, ибо он понимал, что за любую оплошность расплачиваться придется ему одному.
В задумчивости Ками-Ламотт открыл дверь в соседнюю комнату, где ожидал Денизе, Тот слышал все и, входя в кабинет, воскликнул:
— Ведь я вам говорил, этих людей несправедливо подозревают… Конечно же, она думает только о том, как спасти мужа от грозящего ему увольнения. Ни одно ее слово не вызывает подозрений.
Секретарь министра ответил не сразу. Он в упор смотрел на следователя, на его необычно тяжелое лицо с тонкими губами и думал о тех многочисленных чиновниках судебного ведомства, которыми втайне распоряжался, и невольно дивился тому, что они, несмотря на свое мизерное жалованье, еще сохраняют какое-то достоинство и способны мыслить, вопреки отупляющей их деятельности. Вот, скажем, этот следователь с глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками, полагает себя весьма проницательным, но сколько в нем фанатичного упорства, когда он думает, что обнаружил истину!
— Итак, — начал Ками-Ламотт, — вы все еще настаиваете на виновности этого Кабюша?
Денизе чуть не подскочил от удивления.
— Ну, конечно!.. Всё против него. Я уже перечислял вам доказательства, они, осмелюсь сказать, просто классические, все звенья налицо… Я произвел тщательный допрос, дабы установить, не было ли в деле соучастника, не находилась ли в купе женщина, как вы мне дали понять. Предположение это как будто совпадало с первоначальным показанием машиниста, видевшего мельком сцену убийства; я умело допросил его, и человек этот не стал настаивать на своем прежнем заявлении, даже признал, что темная масса, о которой он раньше упоминал, вполне могла оказаться пледом… О, бесспорно, убийца — Кабюш, тем более что у нас нет улик против кого бы то ни было другого.
До сих пор секретарь министра выжидал, он не спешил осведомить Денизе, что располагает важной уликой — письмом; теперь, окончательно убедившись в том, кто совершил преступление, он тем более не торопился открыть истину. Стоит ли разъяснять следователю, что тот на ложном пути, коль скоро истинный след приведет к еще большим осложнениям? Все это надо было прежде хорошенько взвесить.
— Господи! — продолжал он с усталой улыбкой. — Я охотно готов признать, что правота на вашей стороне… Я пригласил вас только для того, чтобы совместно рассмотреть некоторые важные обстоятельства. Дело это из ряда вон выходящее, его теперь невозможно отделить от политики; вы это и сами понимаете, не так ли? И может случиться, что нам придется действовать, считаясь с требованиями правительства… Скажите, положа руку на сердце, к чему вы пришли в результате дознания, — была эта девушка, любовница Кабюша, изнасилована?
Следователь, по обыкновению, поджал свои тонкие губы, а глаза его наполовину скрылись под тяжелыми веками.
— Разумеется! Председатель суда, видимо, надругался над нею, и на процессе это всплывет… К тому же, если защищать обвиняемого будет адвокат, принадлежащий к оппозиционной партии, гласности, надо думать, предадут немало позорных фактов, о них и так уже говорят в наших краях.
Денизе был вовсе не глуп, когда высвобождался из-под власти профессиональной рутины и переставал кичиться собственной проницательностью и всемогуществом. Он отлично понял, почему его пригласили не в министерство юстиции, а домой к секретарю министра.
— Одним словом, — заключил следователь, видя, что его собеседник по-прежнему сохраняет невозмутимость, — нам предстоит разбирать довольно грязное дело.
Ками-Ламотт только кивнул. Он молча прикидывал, к чему может привести другой процесс — процесс супругов Рубо. Представ перед судом присяжных, муж, конечно, расскажет все: как Гранморен развратил Северину, когда она была еще совсем девочкой, как он и в замужестве не оставлял ее в покое и как он, Рубо, совершил убийство под влиянием бешеной ревности; кроме того, тут речь пойдет уже не о служанке и рецидивисте, суд над помощником начальника станции и его хорошенькой женой всколыхнет некоторые слои буржуазии и железнодорожников. И потом, кто знает, с чем можно еще столкнуться, когда дело идет о таком человеке, как покойный председатель суда? Могут всплыть самые отвратительные вещи. Нет, положительно, процесс четы Рубо, подлинных преступников, окажется еще более грязным. Это решено, он его не допустит ни за что. Если уж без суда не обойтись, пусть лучше судят безвинного Кабюша.