— Ах, вы говорите про Аполину, — произнесла, выходя из магазина, г-жа Мажесте. — Вы не заметили, господа, что моя племянница необычайно похожа на Бернадетту?.. Взгляните, на стене висит фотография Бернадетты, когда ей было восемнадцать лет.
Пьер и г-н де Герсен подошли поближе, а Мажесте воскликнул:
— Бернадетта, совершенно верно! Вылитая Аполина, только гораздо хуже ее, уж слишком печальна и бедно одета.
Наконец появился официант и сообщил, что у него освободился столик. Дважды г-н де Герсен заходил посмотреть, нет ли места, и все тщетно, а ему хотелось скорей позавтракать и пойти гулять, пользуясь прекрасным воскресным днем. Не дослушав Мажесте, который заметил с любезной улыбкой, что они недолго ждали, г-н де Герсен устремился в столовую. Столик находился в глубине комнаты, так что пришлось всю ее пересечь.
Это был длинный зал, отделанный под светлый дуб, но краска уже кое-где облупилась, стены были забрызганы жиром. Все здесь быстро портилось и пачкалось от беспрерывной смены столующихся. Единственным украшением служили стоявшие на камине позолоченные часы с двумя дешевыми канделябрами по бокам. На пяти окнах, выходивших на улицу, залитую солнцем, висели гипюровые занавеси. Сквозь спущенные шторы все же пробивались жаркие лучи. Посредине, за большим столом длиною в восемь метров, где с трудом могло разместиться тридцать посетителей, теснилось человек сорок, а за маленькими столиками, вдоль стен, сидело еще сорок человек, причем их все время толкали сбившиеся с ног официанты. С самого порога входившего оглушал невероятный гул голосов, стук вилок и посуды; казалось, входишь в огромную влажную печь, лицо обдавало теплым паром, насыщенным удушливым запахом еды.
Сначала Пьер не мог ничего разглядеть. Когда же он уселся за столик, накрытый на двоих и принесенный из сада по случаю такого наплыва гостей, и окинул взглядом табльдот, ему стало не по себе. В течение часа за табльдотом сменилось две партии завтракавших, приборы стояли в беспорядке, скатерть была залита вином и соусами. Никто уже не думал о том, чтобы вазы с фруктами, украшавшие стол, стояли симметрично, как в начале завтрака. Но самое неприятное зрелище представляли собой люди, заполнявшие столовую: дородные священники, тощие девицы, расплывшиеся мамаши, мужчины с багровыми лицами, семьи с целым выводком детей, поражавших своим жалким уродством. Все это потело, жадно глотало еду, сидя как-то боком, прижав к телу неловкие руки. А среди всех этих едоков, пожиравших пищу с аппетитом, удесятеренным усталостью, среди этих людей, спешивших насытиться, чтобы поскорее бежать к Гроту, в центре стола восседал толстый священник, который, не торопясь, чинно поглощал блюдо за блюдом, без устали работая челюстями.
— Черт возьми! — воскликнул г-н де Герсен. — Не очень-то здесь прохладно! Все-таки я охотно поем; почему-то с тех пор, как я в Лурде, у меня все время волчий аппетит… А вы голодны?
— Да, я буду есть, — откровенно ответил Пьер.
Меню было очень разнообразное — лососина, омлет, котлетки с картофельным пюре, почки в масле, цветная капуста, холодное мясо и абрикосовое пирожное. Все оказалось пережаренным, обильно политым соусом, имело приторный привкус и отдавало пригорелым салом. Но в вазах лежали довольно приличные фрукты, особенно хороши были персики. Впрочем, едоки были непритязательны. Прелестная юная девушка с нежными глазами и атласной кожей, стиснутая между старым священником и неопрятным бородачом, с наслаждением ела почки, плававшие в какой-то бурде, заменявшей соус.
— Честное слово, — проговорил г-н де Герсен, — лососина недурна… Посолите немножко, и будет отлично.
Пьер поневоле ел, — ведь надо было как-то поддержать силы. Рядом, за маленьким столиком, он заметил г-жу Виньерон и г-жу Шез, сидевших друг против друга; они ожидали г-на Виньерона с Гюставом, которые не замедлили появиться; мальчик был еще очень бледен и тяжелее обычного опирался на костыль.
— Садись возле тети, — сказал отец. — А я сяду рядом с мамой.
Заметив своих соседей, он подошел к ним.
— Малыш совсем оправился. Я растер его одеколоном, и немного позже он сможет пойти в бассейн принять ванну.
Господин Виньерон сел к столу и накинулся на еду. Ну и натерпелся же он страху! И г-н Виньерон невольно повысил голос — до того он перепугался, что сын может умереть раньше тетки. Г-жа Шез рассказывала, будто накануне, молясь на коленях перед Гротом, она вдруг почувствовала себя лучше и теперь надеялась, что исцелится от своей сердечной болезни, а ее зять слушал, устремив на нее встревоженный взгляд. Он был, конечно, добрый человек и не желал никому смерти, но возмущался при мысли, что святая дева может исцелить эту пожилую женщину и забыть его сына, такого юного! Виньерон уже ел котлеты, жадно поглощая картофельное пюре, как вдруг заметил, что г-жа Шез дуется на племянника.
— Гюстав, — обратился он к сыну, — ты попросил прощения у тети?
Худенький мальчик удивленно раскрыл большие светлые глаза.
— Да, ты был злой, ты оттолкнул ее, когда она к тебе подошла.
Госпожа Шез с достоинством выжидала, а Гюстав, нехотя доедавший нарезанную мелкими кусочками котлету, уткнулся носом в тарелку, упорно не желая на этот раз разыгрывать опостылевшую ему печальную роль любящего племянника.
— Ну же, Гюстав, будь хорошим мальчиком, ты ведь знаешь, какая добрая твоя тетя и что она хочет для тебя сделать.
Нет, нет, он не уступит. Мальчик ненавидел в эту минуту старуху, которая так долго не умирала: из-за нее родители стали уже не так сердечно относиться к нему, и, глядя, как они суетятся вокруг него, он порой не знал, его ли они хотят вырвать из когтей смерти или спасают наследство, которое зависит от его жизни.
Тут достойная супруга г-на Виньерона поддержала мужа.
— Право, Гюстав, ты очень меня огорчаешь. Попроси прощения у тетушки, если не хочешь, чтобы я совсем рассердилась.
Гюстав уступил. К чему бороться? Уж лучше пусть эти деньги достанутся родителям! Пусть он умрет немного позже, раз это так устраивает семейные дела. Мальчик это знал, он все понимал, даже то, о чем не говорили; болезнь настолько обострила его слух, что он словно слышал мысли.
— Простите меня, тетя, за то, что я был груб с вами.
Две крупные слезы скатились у него по щекам, но он улыбался улыбкой нежного, разочарованного и много повидавшего на своем веку человека. Г-жа Шез тотчас же поцеловала его, сказав, что не сердится, и к чете Виньеронов вернулась благодушная радость жизни.
— Если почки неважные, — сказал г-н де Герсен Пьеру, — то уж цветная капуста совсем неплохая.
В столовой продолжали усиленно работать челюстями. Никогда еще Пьер не видел, чтобы люди так ели, потея в удушливой атмосфере, напоминающей раскаленный воздух прачечной. Испарения кушаний сгущались, как дым. Чтобы услышать друг друга, приходилось кричать, потому что все болтали очень громко, а потерявшие голову официанты гремели посудой, да и звук жующих челюстей раздавался так явственно, что казалось, это работают жернова, размалывая зерна на мельнице. Противнее всего было Пьеру это смешение всех возрастов и сословий за табльдотом, где мужчины, женщины, юные девицы, священники сидели в тесноте, утоляя голод, словно свора собак, жадно хватающих куски. Корзинки с хлебом переходили из рук в руки и немедленно пустели. Люди уничтожали холодное мясо, остатки вчерашних блюд, баранину, телятину, ветчину, утопавшие в светлом желе. Много было уже съедено, но мясо возбуждало аппетит, а едоки считали, что ничего не следует оставлять. Обжора священник, сидевший в центре стола, истреблял фрукты; он ел уже третий огромный персик, медленно чистя его и сосредоточенно отправляя ломтики в рот.
В зале произошло движение — один из официантов стал раздавать письма, сортировку которых окончила г-жа Мажесте.
— Смотрите-ка! — сказал г-н Виньерон. — И мне письмо! Удивительно, ведь я никому не давал адреса.
Потом он вспомнил:
— Ах да, это, должно быть, от Соважо, ведь он замещает меня в министерстве.