Но тут Викторина спохватилась:
— Что ж это я вас здесь держу, господин аббат!.. Пойдемте, я провожу вас в комнату. Где ваши вещи?
Пьер указал на саквояж, который он решился наконец опустить на землю, и пояснил, что, рассчитывая пробыть в Риме недели две, он захватил с собой лишь сутану для перемены и немного белья. Викторина, видимо, очень удивилась:
— Две недели?! Вы думаете пробыть тут всего две недели? Да ну, чего толковать, сами увидите!
И, подозвав явившегося наконец дюжего слугу, она распорядилась:
— Джакомо, отнеси саквояж в красную комнату… А вы, господин аббат, пожалуйте за мною.
Пьер заметно обрадовался и приободрился, неожиданно встретив в недрах сумрачного римского палаццо землячку, да еще такую живую и приветливую. Провожая гостя через двор, Викторина сказала, что княжны нет дома, а контессине, как ласково продолжали называть Бенедетту домашние, несмотря на ее замужество, немного нездоровится и она с утра еще не показывалась. Но, повторила служанка, ей приказано принять гостя.
Лестница находилась в углу двора, под колоннадой портика, монументальная, с широкими, полого идущими ступенями, такими низкими, что по ним легко могла бы взойти и лошадь; каменные стены были, однако, совершенно голы, площадки — торжественно пустынны, и потому от высоких сводов веяло смертельной грустью.
Они поднялись на второй этаж; заметив волнение Пьера, Викторина улыбнулась. Дворец казался необитаемым, в запертых залах стояла тишина. Указав на высокую дубовую дверь справа, женщина сказала:
— Все окна в этом крыле глядят во двор и на реку, тут покои его высокопреосвященства. Да нет, господин кардинал даже и четверти этажа не занимает!.. Ведь парадные комнаты, с окнами на улицу, всегда заперты. Разве наведешь порядок в этакой махине! Да и к чему? А сколько понадобилось бы слуг!
Продолжая болтать, Викторина проворно поднималась по лестнице; она так и осталась здесь чужестранкой, видимо, слишком своеобычная, чтобы слиться с окружением. Когда они взошли на третий этаж, она снова заговорила:
— Глядите, налево здесь покои донны Серафины, а направо — контессины. Единственный уголок в доме, где чуть потеплее, тут хоть немного оживаешь… Кстати, нынче понедельник, княжна вечером принимает. Вот сами всех и увидите.
Она открыла дверь, ведущую на другую, узенькую лестницу:
— А мы-то все живем на четвертом… Позвольте, господин аббат, я пройду вперед.
Широкая парадная лестница кончалась на третьем этаже, и Викторина пояснила, что На четвертый можно подняться только по этой боковой лестнице; спустившись по ней, попадаешь в переулок, что пролегает позади дворца и ведет к Тибру. В конце лестницы есть особый выход, это очень удобно.
Они взошли наконец на четвертый этаж, и Викторина повела аббата по коридору, попутно указывая то на одну, то на другую дверь:
— Тут живет дон Виджилио, секретарь его высокопреосвященства… А тут я… Здесь будете жить вы… Когда господин виконт приезжает погостить денек-другой в Риме, он всегда выбирает это помещение; говорит, тут ему привольнее: когда вздумается, уйдет, когда вздумается, вернется. Я вам тоже ключ от входной двери дам… Вы только поглядите, какой отсюда вид красивый!
Викторина распахнула дверь и вошла. Помещение состояло из двух комнат: довольно просторной гостиной, оклеенной красными обоями в крупных разводах, и спальни, оклеенной серовато-голубыми обоями с поблекшими синими цветами. Угольная гостиная выходила окнами в переулок и на Тибр; Викторина подошла сперва к одному окну, — из него были видны речные дали вниз по течению Тибра, потом к другому — перед ним, на том берегу, раскинулся Трастевере, позади которого возвышался Яникульский холм.
— О да, вид превосходный! — сказал Пьер, подойдя вслед за Викториной к окну.
Джакомо неторопливо шел за ними с саквояжем в руке. Было уже одиннадцать пасов. Заметив, что священник утомлен, и догадываясь, что после такого путешествия он, должно быть, сильно проголодался, Викторина предложила сразу же подать ему завтрак в гостиную. Тогда вся вторая половина дня останется в его распоряжении, он сможет отдохнуть или пройтись, а здешних дам увидит к вечеру, за обедом. Аббат воскликнул, что, конечно, не станет терять времени и пойдет прогуляться. Он согласился, впрочем, позавтракать, так как в самом деле сильно проголодался.
Пьеру пришлось, однако, еще на добрых полчаса запастись терпением. Джакомо, который ему прислуживал под надзором Викторины, спешить не любил. Викторина же была исполнена недоверия к другим слугам и покинула гостя, лишь убедившись, что он и впрямь ни в чем не нуждается.
— Ах, господин аббат, что за люди, что за страна! Вы даже представить себе не можете. Хоть сто лет тут проживу, а все равно не привыкну… Но контессина у нас такая добрая, а уж до чего хороша!..
Тут Викторина, подавая на стол тарелку с фигами, ошеломила аббата, заявив, что не приходится ничего путного ожидать от города, где что ни шаг, то священник. Пьер начинал уже побаиваться еретической служанки, которая и в этом дворце оставалась такой веселой и деятельной.
— Как, вы не признаете религии?
— Что вы, господин аббат, но только священники, видите ли, не по моей части. Во Франции, когда я была еще мала, я знала одного. И здесь навидалась их вдосталь, сыта по горло!.. Про его высокопреосвященство я ничего не скажу, это святой человек, достойный всякого уважения… Так вот, все в доме знают, что я девушка честная, в дурном поведении не замечена: хозяевам преданна на совесть, усердно тружусь, а ведь не оставляют меня в покое!
Тут она от всей души расхохоталась.
— Мне как сказали, что еще один священник приедет, словно у нас их без того мало, я сперва даже поворчала втихомолку… Но вижу, вы славный молодой человек, и мы с вами, думается, поладим… Да с чего это я так разболталась! Верно, оттого, что вы из Франции, а может, оттого, что наша контессина вами интересуется… Но вы на меня ведь не сердитесь? Послушайте-ка, отдохните вы лучше сегодня! И что толку по городу бродить? Занятного в нем ничего нет, пусть они что угодно толкуют!
Оставшись в одиночестве, Пьер внезапно ощутил сильнейшую усталость; лихорадочный восторг, испытанный этим утром, лишь усугубил ее; наспех проглотив котлету и два яйца, он словно захмелел и, как был, в одежде, бросился на постель, намереваясь с полчасика поспать. Сразу заснуть ему не удалось: он размышлял о семействе Бокканера. Пьер уже кое-что слышал о древнем роде Бокканера, и в первые минуты, пока он шагал по лестницам пустынного, охваченного безмолвием дворца, пораженный его обветшалым и унылым величием, воображение рисовало ему жизнь обитателей палаццо. Но постепенно все смешалось в его мозгу, он впал в забытье, и лишь какие-то смутные тени, то грозные, то приветливые, толпою осаждали его и, окинув загадочным взором, скрывались неведомо куда.
В роду Бокканера было двое пап, один жил в тринадцатом, другой в пятнадцатом веке; от этих-то двух всемогущих избранников и унаследовали некогда Бокканера свои огромные богатства: обширные земли близ Витербо, дворцы в Риме, многочисленные произведения искусства, которые могли бы заполнить не одну галерею, груды золота, которого хватило бы, чтобы набить подвалы. В среде римского патрициата это семейство почиталось весьма благочестивым; пылкая вера и шпага Бокканера всегда были к услугам церкви; род этот слыл самым набожным, но и самым неистовым: неукротимо воинственные, Бокканера никогда не складывали оружия и были столь жестоки, что их необузданный гнев вошел в поговорку. Отсюда возник их герб — крылатый дракон, извергающий пламя, и свирепый, яростный девиз, обыгрывающий имя Бокканера: «Bocca nera, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна» — из мрака уст вырывается бешеная угроза, в душе полыхает яркое пламя любви и веры. О сумасбродстве Бокканера, о жестокой расправе, какую они чинили над врагами, ходили легенды. Из уст в уста передавали рассказ о поединке одного из Бокканера, Онфредо, того самого, что в середине шестнадцатого века на месте старого разрушенного здания выстроил этот дворец. Узнав, что жена его позволила юному графу Костаманья поцеловать себя в губы, Онфредо повелел однажды вечером похитить графа и связанным доставить к себе в дом; здесь, в просторном зале, он принудил пленника исповедаться какому-то монаху. Затем, перерубив кинжалом его путы, он опрокинул светильники и, швырнув графу кинжал, приказал ему защищаться. Почти целый час, в кромешной тьме, в загроможденном мебелью зале, противники то настигали друг друга, то ускользали прочь, душили друг друга за горло, кололи кинжалом. Когда же взломали двери, в луже крови, среди опрокинутых столов и сломанных стульев, обнаружили обоих. У Костаманьо был отрезан нос, на бедрах, искромсанных кинжалом, зияли тридцать две раны, у Онфредо, потерявшего два пальца правой руки, были изрешечены кинжалом плечи. Самое удивительное, что и тот и другой остались живы. За сто лет до этого там же, на берегу Тибра, шестнадцатилетняя девочка из рода Бокканера, прекрасная и пламенная Кассия, заставила весь Рим трепетать от ужаса и восхищения. Она полюбила Флавио Коррадини, отпрыска, соперничавшего с Бокканера и ненавистного им рода; отец решительно запретил ей и думать о Флавио, а старший брат, Эрколе, поклялся убить юношу, если когда-либо застанет его с сестрой. Коррадини являлся на свидание в лодке, возлюбленная встречала его на ступеньках лесенки, спускавшейся к воде. И вот Эрколе, подстерегавший влюбленных, спрыгнул однажды вечером к ним в лодку и всадил нож в самое сердце Флавио. Лишь позднее удалось восстановить ход событий: обезумев от отчаяния и ярости, Кассия отомстила за себя; не желая пережить возлюбленного, она с проклятием накинулась на брата и, схватив в яростные объятия одновременно убийцу и жертву, опрокинула лодку. Когда тела их были найдены, нагие, снежно-белые руки Кассии все еще сжимали шею брата и возлюбленного, обратив их лицом друг к другу.