У низкого стола, заваленного кусками меха с оленьих и лисьих лап, и темно-серыми шкурками якутской белки-чернохвостки, сидела среди мастериц артели Марфа Антонова, председатель районного Совета, пожилая женщина с горбоносым, бронзовым от загара лицом и узкими умными глазами. С гостем, так долгожданным, она уже переговорила при встрече, а теперь толковала о чем-то со своими избирателями.
— Она им сказку рассказывает, — пояснил Никита, заметив, как вслушивался доктор. — Она много сказок знает и свои придумывает.
Женщины шили зимнюю обувь и перчатки. Румяные девушки по очереди прикладывались к трубке, гулявшей по кругу.
— Нехорошо! — сказал Иван Иванович Никите. — Здесь, наверно, есть комсомольцы… Скажи им, что курить детям и молоденьким девушкам вредно, тем более из общей трубки… Погоди!.. Я после ужина прочту им лекцию…
— Комсомольцев в этом наслеге много. Они имеют возможность жить культурно: артель зажиточная. Посуда отдельная и полотенца найдутся для каждого. — Никита встал со скамьи, зорко оглядел юрту, дальние углы которой тонули в полумраке: повсюду на стенах висели пышные связки мехов последней добычи. — Богатая артель! — повторил он с гордостью.
На остановках Иван Иванович читал для него настоящие лекции по медицине. Жадность Никиты к знанию развлекала и радовала его; он ярко представлял будущую работу молодого якутского фельдшера, воспитанного им. А сколько их доучивается на курсах на Каменушке! Иногда Иван Иванович жалел, что передал своих учеников Гусеву. Но тут он обычно вздыхал и старался думать только о поездке и людях, ожидавших его в Учаханском улусе.
Сегодня первая встреча в этом районе. Первая ночевка в юрте. Большая, чистая, она походила многолюдством на русское общежитие, но постели устроены на нарах, тянувшихся как широкие лавки, вдоль всех четырех стен; над некоторыми постелями нарядные занавески, украшенные вместо кистей кусочками меха и звонкими побрякушками. Спальные места отделены столбами, на этих столбах, поддерживавших крышу, висят одежда, ружья и связки шкурок. Повсюду белеют мездрой распяленные на деревяшках сырые меха…
Мягкая рухлядь. С соболем и куницей в текущем году уже покончено. По рассказам Никиты, за ними охотятся с октября по декабрь. С января начинаются соболиные свадьбы. Сейчас идет во множестве белка, выдра, рысь, росомаха.
«Тоже боевой промысел! — думал Иван Иванович, прислушиваясь к звериным голосам метели. — И здесь свои мастера, свои рекорды».
После ужина и лекции о вреде курения для детей и заодно и о бытовой гигиене Иван Иванович присел на чурбак у камелька.
Девушки опять шьют, сбившись в кружок, и опять Марфа Антонова шевелит увядшим ртом, держа в цепких пальцах холодную трубочку. Находясь под впечатлением лекции, она стесняется курить, но привычка к табаку явно мучает ее.
— Что она говорит им? — спросил Никиту Иван Иванович при очередном взрыве общего одобрения рассказчице.
— Она рассказывает грустную любовную историю…
— Переведи!
— Это было на Олекме. Давно уже… лет сорок назад. Жил там богатый якутский подрядчик. Подряды он брал на золотых приисках: продукты туда отправлял на лошадях, сеном торговал. Жену его звали Дуней. Он ее за красоту купил у нищих сородичей. Она и замужем осталась красивой и стройной, словно молодое деревцо, хотя родила мужу пятерых сыновей. Выросла сиротой, грамоты не знала, но в улусе очень уважали ее, даже стеснялись перед ней. Ходила она в темных платьях, а руки — белее молока, румянец — нежнее цветов шиповника, и глаза, когда она смеялась, — как две клюющие птички… Войдет в юрту, скажет «капсе» своим серебряным голосом, и все притихнут. Степенна была, точно бобриха, и людям казалось, будто думает она и понимает иначе, чем они. За это особенно уважали ее. А женщин у нас не привыкли уважать, только шаманок боялись.
Старший сын Дуни еще мальчиком прославился как лучший наездник во время праздника весенних конных бегов. Смело она воспитывала детей: с девяти лет разрешала им скакать на полудиких конях… И вот когда ее старшему миновал тринадцатый год, она сбежала от мужа в Якутск с простым каюром.
Это было словно гром среди зимы. Такого среди якутов в старину не водилось. Уйти от мужа считалось страшным позором. А Дуня ушла и детей бросила… Видно, нелегко жилось проданной навечно нелюбимому человеку.
Марфа замолчала, в раздумье посасывая пустую трубочку и продолжала заметно изменившимся от волнения голосом:
— Я встретила ее в Якутске. Она уже не беленькая была, а белая насквозь. Таяла она. Грыз ее душевный червяк. И все одна находилась: люди стали относиться к ней с презрением. А я пожалела потому, что сама не хотела подчиняться старым обычаям. Мы подружились, и Дуня рассказала мне о своей печали.