Отчужденность любимой женщины угнетала Ивана Ивановича. Недаром он пристрастился к одиноким вечерним прогулкам — теперь его единственному отдыху, — тишина, прижившаяся в квартире, выгоняла его. Ольга не разделяла новую страсть мужа к «шатанию» и совсем перестала выходить с ним вместе. Иван Иванович все замечал, терпел и даже, надеясь на хорошее, пытался обмануть себя: Ольга была его первой настоящей любовью и могла оказаться последней.
Однажды, придя из больницы раньше обычного, он застал жену уснувшей на диване. Сон сморил ее во время работы. Возле нее лежали раскроенные куски материи, какое-то маленькое шитье, кружева. Иван Иванович посмотрел, протянул руку… Первое, что попалось ему, оказалось распашонкой для новорожденного, тут же крохотный чепчик и фланелевая кофточка, годные разве только на куклу. Доктор бережно перебирал эти вещички, взволнованный до глубины души.
«Неужели? — думал он в счастливом смятении. — Но почему она скрывает? Отчего так угнетена? Разве можно в ее положении целыми днями сидеть в комнате?»
— Я шью для Павы Романовны, — сказала проснувшаяся Ольга, глядя на него полуоткрытыми, но не сонными глазами.
Иван Иванович вспомнил домогательства Павы, и ему стало обидно и стыдно за свое наивное заблуждение.
Ольга продолжала настороженно смотреть на него. В конце-то концов сколько времени еще можно скрывать? Она уже готова была нарушить свое молчание, но представила радость Ивана Ивановича, которую не могла разделить, и промолчала, подумав: «Может быть, и для меня это станет потом радостью».
Иван Иванович медленно шагал по реке. Лед, приподнявшийся острыми краями трещин на речных изломах, хрустел под его ногами, и этот приглушенный хруст один нарушал плотное безмолвие оседавшей в горах зимы.
Куропатки вырвались стаей из заснеженных береговых кустов, подняв светлую метелицу, и сами, точно комья снега, взметнулись среди мелькавших и падавших хлопьев.
Доктор рассеянно последил за их косым полетом. Они опустились где-то рядом, в черно-белом лесу, оживленном шепотом и вздохами: ветер снова потянул по долине, и снег обрушивался с ветвей.
Пни выше человеческого роста толпились у подножья горы, нелепые в своей наготе, с криво нахлобученными снежными шапками. Иван Иванович посмотрел на них и удивился: «Кто мог так высоко срезать деревья?» Пригибая меховыми унтами кустики голубики и остропахучего рыжего багульника, торчавшие из пушистой пороши, он подошел к месту порубки. Похоже, великаны валили здесь лес.
— Да-да-да! Вот это работка! — пробормотал Аржанов, осматриваясь. Искорки смеха вспыхнули в его глазах. И тут он сообразил, что лес пилили зимой, когда в низине лежали двухметровые снега; лесорубы ходили тогда высоко над землей.
«Может быть, и я в жизни хожу, как на ходулях! — подумал Иван Иванович, снова шагая по реке. — Мне-то самому не видно, а другим странно…»
Позади него послышались приближавшиеся голоса, и вскоре из-за крутого выступа берега показались двое: Варвара, а за ней, тоже в лыжном костюме, Ольга.
Плечистая в мохнатом свитере, она подкатила к мужу, намереваясь что-то сказать, но, не сумев затормозить вовремя, подбила его соскользнувшей с мягкого крепления лыжей, и оба упали.
— Я не ушиб тебя? — испуганно спросил он, быстро вставая.
Ольга покачала головой, широко открытыми глазами с каким-то болезненным недоумением глядя на него.
— Нет, я не ушиблась.
Намереваясь подняться, она уперлась каблуком в черный лед, блестевший в снежной борозде, взрытой ею при падении, и громко охнула.
— Зачем же говоришь «нет»! — Иван Иванович подхватил жену под мышки, поднимая, нечаянно прислонился щекой к ее нахолодавшему лицу.
Она вздрогнула, словно от укола, и отстранилась.
— Все уже прошло! — Почему-то не трогаясь с места, она взмахнула ресницами, белыми и мохнатыми от инея, стянув перчатку, прижала теплую ладонь к глазам, жалко и хмуро улыбаясь. — Обмерзли!
— Вернемся домой?.. — предложил Иван Иванович, опытом врача и чутьем любящего человека угадывая боль, которую она скрывала.
— Нет, нет, мы пойдем дальше. Мы специально отправились… С сегодняшнего дня я учу Варю ходить на спортивных лыжах! Таежница, а не умеет бегать на них.
— Да, я все время падаю. Дома у нас только камасовые. Такие короткие, но очень широкие лыжи, подбитые шкурой с оленьих ног. Идешь и идешь, как в больших шлепанцах.
Куртка, штаны, шерстяной с кистями желтый шарф Варвары были в снегу. Она стояла, опираясь на лыжные палки, и, смущенно сжав яркие губы, смотрела на Ивана Ивановича. На лице ее играл нежный, точно наведенный румянец.