Снег перестал, только пролетали изредка мелкие пушинки. Мороз крепчал. Трое двигались вразброд по нетронутой целине богатой пороши. Варя еще падала, но с каждым шагом держалась увереннее. Напряжение, владевшее ее юношески гибким телом, сменялось непринужденной ловкостью. Маленькие ноги в черно-полосатых оленьих унтах, похожие на проворных бурундучков, двигались все быстрее, и все легче скользили узкие полозья лыж, уносивших девушку вниз по реке, белой в черных обрывах береговых террас. Может быть, сейчас, с разгона, одним мощным толчком удастся оторваться от нее и взлететь над речными утесами, над лесом и горами, придавленными серыми тучами. Промелькнуть, как сказочный дух, ловящий золотым арканом небесных оленей, о котором рассказывала в дымной юрте бабка Анна, ослепшая от трахомы. Кто знает наверное, что это только падающие звезды? Откуда и куда они падают?
Взлететь бы, но так, чтобы попасть обратно на милую землю, в свою чистую комнатку у Хижняков, к ребятам-комсомольцам, в дорогую сердцу больницу, где ходил, работал, улыбался и сердился Иван Иванович.
Упав еще один раз, Варя круто развернулась, побежала обратно и неожиданно увидела: те двое стоят, обнявшись, на проложенной ею дорожке. Она хотела снова повернуть, однако странное упрямство заставило ее приблизиться к ним. На нее не обратили никакого внимания, но она сразу заметила, что Ольга плачет, а Иван Иванович с расстроенным и строгим лицом держит ее за плечи так, словно боится уронить.
Не зная, как быть, Варя хотела проскочить мимо, но доктор остановил ее.
— Ольге Павловне нехорошо, — сказал он, и у нее сжалось сердце. — Беги скорее домой, попроси прислать сюда лошадь или оленью нарту.
Едва дослушав, Варя сильно оттолкнулась лыжными палками и поспешно двинулась к прииску. Она не могла видеть Ивана Ивановича таким печальным.
Ольга плачет… Но ведь и он вот-вот заплачет с ней вместе. Этого нельзя было допустить, и девушка, устремившись вперед, совсем перестала падать, а бежала, как самый заправский лыжник, даже не замечая своего достижения. Румяные щеки ее точно засахарились, над верхней губой появились белые усики; она дышала всем ртом, и мороз покрыл инеем ее шапку, шарф и поднятый воротник.
Иван Иванович скинул с себя дошку из собачьего меха и, подстелив на снег, усадил на нее Ольгу.
— Ты простудишься, — тихо сказала она.
— Нет, со мной ничего не случится! — ответил он с сожалением.
Потом она покорно ожидала рядом с ним, когда пришлют сани, безмолвная, неподвижная, сжавшись в комочек. Никогда еще так ясно не чувствовал он ее отчужденности и никогда, казалось, не любил так сильно…
Где тот чудный день, когда он привез ее из родильного дома! Она сидела на краю кровати в светлом капоте, с косичками, туго заколотыми над гладким лбом, держала у груди дочь, высматривавшую из пеленок розовым личиком, и заботливо следила, как ротик ребенка сдавливал деснами ее еще по-девичьи плоский сосок. В ее материнском сочувствии, в выражении молодого лица и рук, бережно обнимавших теплый сверток, сказывалась нежность и к Ивану Ивановичу, а он стоял перед женой, одно только ощущая распустившимся от счастья сердцем: любовь к ней и к этому крошечному существу, связавшему их жизни в одно прекрасное целое.
И вот ребенка, смуглой, темноволосой девочки, не стало. Не потому ли пропало чувство у Ольги? Но почему она скрыла беременность? Отчего теперь, когда случилось что-то страшное, так безучастна? Заплакала, но это были слезы страха и жалости к самой себе. Обманываться Иван Иванович уже не мог. Дрожь пробирала его, но не от мороза, а от внутреннего нервного холода.
— Ты простудишься, — снова сказала Ольга и приподнялась с места.
Она заставила его одеться. Натягивая дошку, отыскивая завернувшийся ее рукав, доктор взглянул на жену… Она, вся поникнув, стояла на коленях в своем спортивном лыжном костюме, а вокруг нее расплывалось на снегу черное в полутьме пятно.
— Родная моя! — едва вымолвил потрясенный Иван Иванович.
Он взял Ольгу на руки и, чувствуя, как обмякло ее сразу обессилевшее тело, пошел по свежей лыжне, проложенной на реке. Теперь лишь тревога за жену и нежность к ней владели его душой.
«Почему такое? Зачем такое?» — лихорадочно, безостановочно неотвязно звенело в нем.
Лошадь, бесформенно большая в облаке пара от ее дыхания, как-то вдруг надвинулась на него, он едва успел отступить со своей ношей. Поселок был уже близко, но, только опустив Ольгу в просторные санки, Аржанов почувствовал, как до онемения устали его руки, сел рядом с ней, придерживая, обнял и подумал: «Ей неприятны даже мои прикосновения!» Он откачнулся в сторону, но сразу строго одернул себя: «Человек заболел. Время ли сейчас заниматься объяснениями?» И еще Иван Иванович сказал мысленно, глядя на огоньки, замелькавшие, словно волчьи глаза, сквозь заросли: «Пусть будет, как она решит. Сам я отказаться от нее не могу».