Ольгу, не завозя домой, положили в больницу.
Пока срочно вызванный Гусев мыл руки, Иван Иванович нервно ходил из угла в угол, с тоской и надеждой смотрел на сутулую под белым халатом спину хирурга.
— Может быть, вы сами? — обратился к нему Гусев.
— Нет, нет! — испуганно сказал Иван Иванович. — Вы знаете, как трудно, когда свой человек!..
Операция, от которой обычно отмахиваются крупные хирурги, считая ее пустяковой — которую в экстренном случае может выполнить такая опытная акушерка, как Елена Денисовна, — представлялась теперь Ивану Ивановичу страшно серьезной. Он не мог заставить себя переступить снова порог операционной, где находилась Ольга: все мерещились ее заострившиеся неподвижные черты и руки с посиневшими ногтями. Как переменилась она!
У нее была судорожная икота умирающей, и даже после переливания крови ее лицо осталось мертвенным. Иван Иванович не вынес его как будто осуждающего выражения и удалился, когда Гусев подходил к столу…
Там, за дверью, слышалось только холодное позвякивание инструментов. Потом легкий стон, вскрик — и наступила тишина.
Главный хирург сел на кушетку, покрытую белой клеенкой, облокотился на колени, опустив голову в ладони больших рук. Мимо него проходили люди, что-то говорили, чем-то стучали… Он продолжал сидеть, ничему не внемля, застыв, как изваяние.
— Ну, вот и все! — прозвучал над ним голос Гусева.
Иван Иванович, сам бледный, словно мертвец, посмотрел на него исподлобья, боясь переспросить.
— Все в порядке, — разъяснил Гусев, развязывая тесемки халата. — Хорошо, что нашелся сразу донор нужной группы! У нее первая…
— Она будет жить?
— Конечно, — не понимая растерянности опытного хирурга, ответил Гусев. — Женщины удивительно легко переносят… — Он не договорил, заметив, как задрожали губы у Аржанова. — Что вы, право! Часа через два она начнет уже смеяться.
— Спасибо! — тихо и серьезно сказал Иван Иванович.
Он встал и, осторожно ступая, вошел в операционную. Ольга еще лежала на столе, прикрытая свежей, заутюженной в квадраты простыней, голова ее была повернута набок, глаза плотно смежены. Иван Иванович приложился щекой к ее прохладным волосам.
Она осталась неподвижной, длинные, почти черные ресницы не шевельнулись.
С ощущением холодной пустоты проснулась Ольга утром на больничной кровати. Она лежала без подушки, вся вытянувшись и, точно продолжение сна, припоминала падавший снег, лед, черневший в белой, пушистой борозде, потом боль, опоясавшую ее тело. Не очень-то хотелось ей в этот раз сделаться матерью, но раз уж так вышло, то она примирилась с неизбежностью, чтобы заполнить пробел в жизни, сказывалось и подсознательное желание восстановить теплоту отношений с мужем — ведь она не чувствовала к нему ни ненависти, ни презрения, уважая его по-прежнему…
И вдруг ничего нет. Ольга шевельнула под одеялом руками, потрогала чуть втянутый живот и устало закрыла глаза. Она лежала холодная, слабая, вся какая-то пустая: ни мыслей, ни желаний.
Приближавшиеся шаги вывели ее из этого состояния: в палату входил Иван Иванович.
Отведя взгляд от его властного лица, с каким он выслушивал на ходу то, что говорил ему дежурный врач, Ольга заметила пожилую женщину, смирно сидевшую на своей койке. Та смотрела на Ивана Ивановича с материнской ласковой гордостью и просто расцвела, когда он справился о ее здоровье. Избегая встретиться с ним глазами, Ольга увидела, как осветились лица всех находившихся в палате. Его любили здесь. Его ждали. Преодолев волнение, охватившее ее, Ольга повернула голову. Иван Иванович стоял уже около нее. Властное выражение, с которым он вошел в комнату, сменилось робким и радостным. Рослый, широкоплечий, могучий, как дуб на раздолье, он был особенно хорош с доброй улыбкой. Ольга смотрела на него, силилась найти в своей душе хоть искорку прежнего чувства… Она видала его человеческую и мужскую красоту, но эта красота не трогала ее: не гордость, а грусть и сожаление испытала она и с невольным вздохом закрыла глаза.
Иван Иванович присел рядом, взял ее руку, проверяя пульс, это тоже ощущалось ею, как прикосновение чужого человека.