Но железная боль расходилась по всему телу, и, пробежав косой пробежкой пространство, отделявшее его от полыньи, он подогнул лапы и опрокинулся на спину, катаясь и взметая когтями облака пороши.
Потом повернулся на бок и вытянулся.
Гильоме, вопя, подбегал к распластанному медвежьему телу.
В пяти шагах он остановился и в третий раз поднял кольт.
Новый укол иглы рванул медвежье тело и пробудил медведя от смертельного бессилия. Собрав всю уходящую силу, он вскочил, сделал огромный прыжок на край льда, перевернулся и, подняв тучу брызг, рухнул в воду.
Сделав два последних слабых взмаха парализованными болью лапами, он пошел под лед, уносимый течением. Умирая, он помнил одно — что нельзя отдаваться даже мертвым в руки человека.
Гильоме стал на краю полыньи и бессмысленно смотрел на пляшущие по взметенной падением зверя воде кусочки льда.
Его рот искривился уродливой гримасой. Он вскрикнул и бросил кольт в воду вслед за медведем бессознательным непроизвольным движением.
Уронивши руки вдоль бедер, сгибая колени, он поплелся назад к Жаклин.
Она смотрела на подходящего с вопросительной жалкой улыбкой.
Гильоме содрогнулся.
— Я убил… да, я убил его… Ты не веришь? Клянусь тебе, я убил его… Но он упал в воду… Он утонул, проклятый зверь… Он ушел.
Жаклин упала.
Гильоме растерянно постоял около нее. Лицо его распустилось, обмякло. Он сломался пополам и лег, уронив голову на ее бедро.
Гильоме, трясясь, отбросил капюшон. На ресницах Жаклин звездами стыл иней. Он стыл и на полуоткрытых губах и на полоске мелких зубов. Гильоме попытался поднять ее руку.
Она не сгибалась. Он всей тяжестью налег на ее локоть. Скрипуче хрустнув, рука сложилась.
Звук этого хруста прошел морозом по спине Гильоме. Он сел и замер, смотря на сине-белые щеки Жаклин. Но это зрелище было невыносимо, и он упал опять рядом с ней.
Он изо всей силы дышал на эти каменнотвердые щеки, пытаясь согреть их. Но они оставались такими же твердыми, ледяными, безжизненными.
Он смирился и затих.
Он пролежал несколько часов; сколько — он не знал. Время утратило для него смысл.
Железная скребница раздирала его внутренности. Голова кружилась. Он испытывал одно желание: есть, есть, есть.
Но он знал, что это неосуществимо. Последние крошки галет, завалявшиеся в кармане, были съедены три дня назад. Он отдал их тогда Жаклин.
Но есть было нужно. Голод владел им, голод властительно царствовал над его сознанием, сознанием издыхающего зверя.
Выпученные и безумные зрачки его блуждали по телу Жаклин, и он засмеялся визгливым, лающим смехом.
Как же он не мог понять этого сразу? Рядом Жаклин. Нет, не Жаклин. Жаклин уже нет. Рядом с ним тело… Труп… Несколько десятков килограммов мяса и костей… Говядина… Он может еще жить, если…
Из его открытого, обвисшего рта потекла слюна.
Он встал на колени и, видя все окружающее в мутном тумане, вынул из кармана неживым движением шведский нож. Он вытащил его из ножен и торопливо, обдирая окровавленные пальцы, стал расстегивать застежки малицы на груди трупа. Они не поддавались — он оторвал их несколькими взмахами лезвия и, хрипя, растянул в сторону смерзшийся мех.
Распоров свитер и разорвав рубаху, он ощутил ледяной холод окоченевшего тела. Спеша, безумствуя, он рвал остатки материи и обнажил грудь трупа.
Бледно-желтая, как кожура лимона, затвердевшая кожа глухо стучала под его пальцами. Он нащупал выпуклость груди и, зажмурясь, ударил ножом прямо, потом вкось.
Вдруг душный животный страх тошнотой стиснул его горло.
Он беспомощно-загнанно огляделся.
Из туч, влачившихся над его головой, сыпался, все усиливаясь, снег. Опять начиналась пурга. Белые вихри неслись ему в лицо от полыньи.
Он всмотрелся в эту мглу и попятился, чувствуя, как встают под капюшоном волосы на голове. Из сутеми метели на него наплывала огромная, блестяще-белая, медленно колыхающаяся масса.
Она была бесформенна и громадна. У нее была широкая, застывшая неподвижно студенистая морда, похожая на ту, которая уже привиделась ему однажды, в момент обморока, вызванного падением гидроплана.
В ее жадно разверстой пасти синели выщербленные ледяные клыки, и с ледяной, жесткой, замораживающей тупостью смотрели круглые совиные, зеленоватые гляделки.
Она наваливалась, растопыривая лапы, безжалостная, неизбежная, — и спасения от нее не было. Вспышкой угасавшего сознания Гильоме понял, что это подходит к нему белая снеговая гибель, и, отталкиваясь от нее руками, он прыгнул в черную рябь воды, где она не могла догнать его.