— Понял, — ответил Курков, ежась. Ему стало холодно от сырого дыхания реки и от внезапного жестокого одиночества.
— Вот то-то и есть. Здесь ищи судьбу, друг ты мой Леонид Петрович. А про углы забудь. Вышла жизнь из углов и не вернется. И ты из угла вылазь, а то пропадешь, как старое помело, что в доме забыли. Уходи в жизнь, да кругом смотри. И увидишь судьбу.
Куркову стало еще холодней.
— Но как же? — спросил он. — Я ищу человеческую судьбу, Павел Семенович. А там камень, стекло, металл, машина… Человек там ведь только работает. А живет он у себя. Я человека хочу.
Павел Семенович прищурился и помотал головой, как упрямая старая лошадь.
— Ты все свое. Заладила сорока про Якова. Че-ло-ве-ка? — протянул он с подчеркнутым смешком. — Че-ло-ве-ка? Судьба другая пошла, и человек другой пошел. Был человек такой, как ты говоришь, да весь вышел. Теперешний там живет, где работает, потому что работа жизни стала стоить. Теперешний на работе живет, а дома мается. А пройдет еще время и дом вовсе фу-фу. На ветер пойдет, как наша с Васькой старая хибара. Скоро и слова такого не будет, Леонид Петрович, «дом». Будет «здание» или «постройка». А дому — гроб. Ищи человека и судьбу его не в дому, а на постройке. Смотри кругом. В клинике у себя смотри. Там в науке судьбу человечью увидишь. Наука, она, друг ты мой Леонид Петрович, краев не имеет, когда из угла на свободу вышла. Как сам ты говоришь, «от края до края чтобы видно не было…» Ну, прощай. Пойду на боковую. Сегодня в холостяках я. Васька на дежурстве.
Он ткнул Куркову жесткую тарелочку ладони и, быстро семеня, побежал вниз по деревянной лестнице, спускавшейся от сквера к пристани.
Серое его пальтишко таяло в ночи, как будто в затемняющемся кадре фильма.
Уже почти невидный, он крикнул снизу Куркову:
— Людей ищешь, чудак. Да их что песку морского! Ты на Котельникова одного оглянись. Большая судьба!
Голос его, отяжелев, всползал по откосу, пригнетаемый сыростью. Курков остался один. Зарево гидростанции высоко вставало на горизонте.
Мелькнула там рыжеватая зарница, и спустя долгое время долетел глухой и пухлый отгул взрыва. По ночам рвали гранитную породу под перемычкой, когда оставалось мало рабочих.
Ветер с реки воробьиной припрыжкой перепархивал по деревьям, поклевывая листву.
Зарево было далеким и заманчивым. Оно притягивало, и от него трудно было оторваться. В теплой гуще апрельской ночи, ленивой, томной и неподвижной, оно было живым, упрямым, рабочим.
— Адрес судьбы?.. Это судьба, — медленно вслух сказал Курков, продолжая смотреть на зарево.
— А может, я ваша судьба, кавалер, — хрипло отозвалась ночь.
Курков отпрянул, вздрогнув.
Рядом стояла незаметно подошедшая женщина. Ее белки тускло блестели под шляпкой, и тускло блестела в зубах папироса. Глаза были жалобные, собачьи.
Курков вздохнул. Ему стало вдруг ясно и легко. Он засмеялся.
— Вы? Нет, вы не моя судьба. Вы даже ничья судьба. Вы тень стоящего позади. Мир уже пролетел мимо вас. Мимо. Вы остались и никогда не догоните судьбу, — сказал он, размашистым жестом сняв шляпу и кланяясь. — Так застывайте же в каменной неподвижности прошлого. Оставайтесь, а я спешу догонять судьбу. Я получил ее адрес.
Он нахлобучил шляпу и бегом бросился по аллее вверх к городу, к шуму, к жизни.
<1930>
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Утром, приехав на завод, Михаил Викентьевич прошел в кабинет и занялся просмотром корреспонденции. Очередной циркуляр облплана о создании фонда металлического лома вызвал у Михаила Викентьевича раздражение. Циркуляр по ошибке прислали вторично.
Михаил Викентьевич позвонил в Облплан и иронически предложил члену коллегии присылать впредь лучше чистую бумагу, так как в канцелярии завода в бумаге большой недостаток. Облплановец съел директорскую пилюлю молча, возразить было нечего, а кроме того, попадать на язык Левченко было опасно — Михаил Викентьевич умел высмеять жестоко и едко.
Остальная почта не представляла интереса, и Михаил Викентьевич механически перелистывал ее в то время, когда в кабинет вошел один из завкомовцев со сводкой суточной подписки на заем.
Михаил Викентьевич удовлетворенно усмехнулся, проглядев сводку. Подписка шла в гору — было ясно, что завод даст не меньше ста пятидесяти процентов задания.
— Хорошо работаете, ребята, — сказал он просиявшему завкомовцу. — Этак мы, пожалуй, на первое место выскочим. И «Металлострою» нос утрем. Вот вам и «Старая плевательница», и «кузница каменного века». Поглядим, как «гигант индустрии» за нами угонится.