— Однако вы нахал, Митчелл. Черт с вами! Можете оставаться!
Он влез в кабину и сел на место. Гудя, взвыли винты. Самолет дрогнул, скользнул по снегу. Чувствуя машину как часть своего тела, болезненно ощущая каждый толчок, Мочалов рулил. Только бы удалось вовремя оторвать самолет от площадки перед хаосом ропаков, стремительно бежавшим навстречу.
Пора! Он взвел ручку на себя. Самолет плавно закинулся носом. Подозрительный хруст послышался под фюзеляжем, но самолет был уже в воздухе. Шумно вздохнув, Мочалов повернул голову и увидел Митчелла, припавшего к окну. Секунду спустя механик отвалился, и Мочалов увидел его растерянные пустые глаза.
— Что? — крикнул он, недоумевая и пугаясь.
Митчелл навалился на его плечо и прохрипел одно только слово, которое Мочалов понял больше по шевелению губ:
— Лыжа!
Этого было достаточно. Горячие щекочущие мурашки забегали в пальцах рук и ног.
Он понял. При взлете от последнего толчка лыжа на исправной стойке встала вертикально. Это было гробовым происшествием. Садиться невозможно. Спасти от катастрофы может только выправление лыжи. Если хорошенько помотать машину в воздухе, лыжа может стать на место.
Он нахмурился и стал набирать высоту. Застегнул ремни и жестом приказал сделать то же Митчеллу. Митчелл с безнадежным видом застегивал пряжки.
На полутора тысячах Мочалов перевернулся через крыло. Еще раз.
Снова набрал высоту и перешел в штопор.
Один, другой, третий виток. Выход из штопора. Бешено взвыли заработавшие моторы.
Опять вверх. Второй штопор. Крутой вираж. Скольжение на крыло. Еще и еще раз.
Карандашом чиркнул на планшете: «Посмотрите лыжу».
Митчелл развязался и припал к окну. Повернулся и отчаянно махнул рукой.
Мочалов смахнул с носа холодную каплю, сползшую из-под шлема, но спокойно улыбнулся Митчеллу. А мысль билась стремительно, как мотор.
«Крышка! Не важно… Себя не жаль. Во что бы то ни стало сохранить самолет. Остается один выход — выйти на крыло и оттуда попытаться, повиснув на руках, осадить ногами чертову лыжу. Это сумасшедший риск… но советский летчик имеет право на риск, когда нет иного выхода…»
На мгновение он упрекнул себя, что не взял Саженко. Штурман мог повести самолет. А теперь?.. Но нужно попробовать.
Он написал на планшете:
«Сумеете вести самолет по прямой?»
От ответа механика зависело все. Мочалов напряженно следил за выползающими из-под карандаша буквами:
«Да… Что вы хотите делать?»
Мочалов выхватил карандаш.
«Берите управление. Лезу на крыло — осадить лыжу».
У Митчелла отвалился подбородок. Он потянулся к карандашу, но Мочалов оттолкнул его руку.
«Без разговоров. На место!»
Митчелл исполнил приказание. Он весь побелел, и на лице его ярко выступили незаметные прежде веснушки. Сев на место второго пилота, вобрав голову в плечи, он взялся за ручки. Мочалов отсунулся назад. Зажмурился и быстрым рывком сорвал кухлянку. Сдернул кожаные перчатки — в рукавицах легче держаться. Открыл люк. Замораживающий вихрь ворвался в кабину. Выбросив вперед руки, Мочалов ухватился за скобы и, подобрав тело, очутился на крыле.
Вихрь бил по телу тяжелой подушкой, отбрасывая назад. Глаза залило, и скулы закаменели от леденящего напора воздуха. Было почти невозможно вздохнуть. Он положил голову боком на плоскость крыла и несколько раз глубоко втянул воздух. Перехватился за нижние скобы и сразу сполз, повиснув ногами в пустоте. Ноги относило назад, словно кто-то вцепился и тянул их. Он выбросил мучительным усилием правую вперед, нащупывая конец лыжи. Несколько раз промахнулся, по наконец ощутил носком опору. Давнул раз-другой, но лыжа не поддавалась. Он подтянул левую ногу и, подобравшись на руках, всей тяжестью тела обрушился на упор. Ноги сорвались и повисли.
Сразу стало жарко и весело. Это была победа. Упрямство лыжи было сломлено. Он знал это, не видя, и увидеть не мог. Голова и верхняя часть груди были плотно прижаты к срезу крыла.
Нужно было выбираться обратно. Он напряг бицепсы, стараясь подтянуться на плоскость, и с ужасом почувствовал свинцовую тяжесть тела и судорогу пальцев. На секунду распустил мышцы и повис расслабленно, закрыв глаза, прижавшись щекой к крылу, стараясь дышать медленно и глубоко, как на зарядке. Но пальцы сводило все больше, и дрожь трепала тело.
«Смерть», — подумал он.
Глухое, безжалостное и бессмысленное слово пронизало его, как удар электрического разряда. Встряхнуло и наполнило каждый нерв бешеным протестом против гибели, победным желанием жить, налило жестокой силой мускулы.
Он рванулся, собравшись в пружинный комок, выбросил вперед правую руку. Достал до верхней скобы. Скорчившись, перебросил другую руку, ощущая режущее давление среза крыла уже не под ложечкой, а у колена. Опять жадно вдохнул воздух и, подогнув ноги, встал на четвереньки. Это было спасение.
Все остальное он проделал инстинктивно. Полная ясность вернулась к нему только в кабине. Он лежал на полу, задыхаясь от сердцебиения. Тело стало горячим и мокрым. Сквозь толстый шерстяной свитер шел пар. Суставы болели, словно его избили свинчатками в смертной драке. Он приподнялся и стиснул виски, приходя в себя. Ударила мысль: «Скорей на управление».
Забыв о кухлянке, он кинулся к месту. Митчелл отшатнулся, увидя его. Мочалов кивнул ему, усаживаясь, и дико засмеялся. Вероятно, лицо его было ужасно. Митчелл откинулся назад и обвис, закрыв глаза. Голова упала на грудь.
«Обморок! Ладно, отдышится».
Он развернулся и пошел к лагерю. Пролетел над посадочной площадкой, повернул против ветра и пошел на снижение. Митчелл зашевелился, открыл глаза, непонимающе озираясь. Заторопившись, схватил ремни и стал привязываться, не попадая ремнем в пряжку.
Потом посмотрел на Мочалова, с лихой отчаянностью отбросил концы ремней и впился руками в бока сиденья.
Мотор умолк. Под лыжами сухо и резко засвистел снег. Крича и кидая шапки в воздух, за самолетом бежали люди.
Мочалов рванул люк, выскочил и кинулся к стойке. Она выдержала и взлет и посадку без малейшего повреждения. Даже не лопнула ни одна прядь троса. Мочалов снял шлем и рукавом вытер лицо, мокрое, как в июльский жар.
Его окружили, подхватили и бросили в воздух.
Когда наконец ему удалось вырваться, он увидел, как из кабины, медленно и шатаясь, спустился Митчелл. Он добрел заплетающимися ногами до Мочалова и уставился на него бессмысленным и мутным телячьим взглядом. Разжал слипшиеся губы и хрипло спросил:
— Мы живы, пайлот?
Мочалов рассмеялся и встряхнул механика:
— Что с вами, Митчелл? Проснитесь! Все в порядке.
Митчелл провел рукой по глазам и посмотрел на Мочалова так, как будто впервые увидел пилота.
— Я думаю, кэмрад, — медленно отделяя слова, произнес он, — я думаю, что во всем мире нет второго пилота, способного выкинуть такую штуку.
— Чепуха, — ответил Мочалов, — благодарю за комплимент, но любой летчик у нас сделал бы то же самое… Кстати, вы заметили, что назвали меня кэмрадом?
Митчелл помолчал. Ответил с необыкновенной серьезностью:
— Да, заметил.
Опять сделал паузу и, вдруг засияв широкой улыбкой, крикнул, фамильярно трепля по плечу пилота:
— О’кей… Гуд!.. Вери гуд, кэмрад Мошалоу!
— Тише, черти! Разоржались в худой час.
Из угла, от приемника, гневно обернулся на смех радист, оседланный наушниками. Посреди палатки, на опрокинутом ящике, команда играла в козла, обучая Митчелла. Он быстро овладел несложным искусством и с удовольствием проводил время в игре. Он только что приставил последнюю косточку, подмигнул и, старательно выговаривая буквы, сказал партнерам:
— Митчелл, фсе ф парадке.
Эту фразу он перенял у Мочалова и выговаривал ее довольно чисто.
Хохот, покрывший его слова, вызвал раздраженный окрик радиста:
— Помолчите минутку. В ушах от вас трещит. Принимаю дневную сводку информации.
В палатке стихло. Было слышно, как поскрипывает карандаш радиста, нанося строчки на бумагу. Вскоре он снял наушники и встал. Перешел в другой угол палатки и присел на нарах рядом с худощавым человеком в пегой кухлянке.
— Товарищ парторг, получай сводку.