Хижняк сел, четко выделился на красном фоне занявшегося вдали пожара словно углем очерченный, характерный его профиль: вздернутый нос и загнутые большие ресницы. Люди на привалах не разжигали костров, даже курили с опаской, а война нагло раскидывала по степи свои огненные вехи.
Иван Иванович тоже привстал, начал собираться.
— Пошли дальше! Надо поскорее попасть в какой-нибудь госпиталь.
Опаленная зноем рыже-бурая пустыня. Колючки. Низенький сероватый полынок. Кое-где прозрачные кусточки кермека, покрытого лиловыми крапинками цветов. Ни родника, ни деревца, только мелкие балки бороздят, как морщины, сухое лицо земли. Солнце жжет беспощадно, и голубые миражи струятся в горячем воздухе: призрачные реки и озера возникают, дразня утомленных путников.
Глухая степь! Но тишины и здесь нет: то грозно ухающий, то слитный басовый гул ожесточенных боев на подступах к Дону все усиливается, хотя бело-синие береговые горы давно пропали из виду, и так же сколько глазом окинуть виднеются движущиеся на восток разрозненные группы людей.
— Куда мы идем, Денис Антонович? Что мы тут путаемся, как дезертиры?
— Скажете! Вон там дорога — с Калача на Сталинград. Скоро будет Кривая Музга — станция железнодорожная. Тут госпитали должны стоять обязательно. Видите, белеет? То башня водонапорная. Мы, бывало, здесь немало езживали, места знакомые.
— Еще бы! — Иван Иванович прибавил шагу. — Какие тут места! Недаром вы отсюда на Каменушку сбежали.
— Туда я с Кубани приехал. Здесь тоже был бы богатейший край. Земли-то! Веди борозду на десятки километров — нигде не зацепишь. И солнце жарит с апреля по самый ноябрь. Какие хочешь фрукты, и рис, и хлопок произрастать будут. Только воды не хватает!..
— Самого пустяка! — грустно пошутил Иван Иванович.
— Сейчас выясним обстановку, — пообещал Хижняк, минуя разрушенные саманные избы на краю поселка. — Будьте ласковы, гражданочка, скажите, есть тут у вас военные госпитали? — обратился он из-за камышового плетешка к смугло-загорелой миловидной женщине, вышедшей из летней кухоньки.
— Есть, пребольшие! — с ребяческой поспешностью отозвалась с порога тоненькая девочка, похожая на мать красивым личиком.
— Молчи-ка лучше! — оборвала женщина сердито, но с мягким украинским акцентом. — Может, они шпионы.
— Полегче, красавица! — обиженно сказал Хижняк. — Не видите разве — люди в военном…
— Приходят и в военном!
— Я сам хохол с Кубани, чего ты бдительность свою доказываешь? Медики мы: вот доктор, а я фельдшер, потому в госпиталь дорогу шукаем. Могли бы любого солдата на улице расспросить, но, признаться, обрадовались мирному населению. Может, вы нам крыночку молока продадите?
— Зачем же продавать? Раз свои, чего такими пустяками считаться! — Степнячка распахнула воротца, с интересом взглянула на доктора. — Бойцы жизнь отдают. Да и мы, мирные, по крайчику ходим: то и дело бомбит, проклятый! К Дону пробился!.. Подумать только! Вечор ухом к земле прислонилась — гудит, а сегодня и так доносит — бьют из орудиев. — Разговаривая, женщина проворно летала по крохотному дворику между пышными лилово-красными кустами, из которых на юге вяжут веники, и пожухлыми плетями мелких тыкв, несла к столу, вкопанному под навесом кухнешки, крынку молока, ржаной хлеб, соленые огурцы в миске. — Чем богаты, тем и рады. Ешьте на здоровье.
— А хозяин где у тебя? — спросил Хижняк, который принялся было за еду, но невольно засмотрелся на красавицу степнячку.
Тонкая в стане, как оса, с затянутыми в тугой узел лаково блестящими черными волосами, с такими ясными черными очами, точно горячий свет южного солнца лился из них, женщина вдруг поразила его смелым и детски жизнерадостным выражением лица. Она, наверно, и работала легко, быстро, словно играя, как говорила, как дышала, как ходила, чуть вкось ставя узкие ступни смуглых босых ног.