Все эти намеки относились к некоей Паше из Душче. Это самая красивая девушка в городе, сирота, выросшая без отца, вышивальщица, как и ее мать.
О неприступной красавице Паше прошлым летом много было разговоров и песен на многочисленных попойках и загородных пирушках. Незаметно для самого себя и Чоркан каким-то образом поддался этому повальному увлечению. И, как водится, сейчас же сделался предметом всевозможных розыгрышей. Однажды в пятницу загулявшие парни взяли с собой Чоркана на окраину. Из-за калиток и решетчатых ставней слышался приглушенный шепот и смех невидимых девушек. Вдруг под ноги Чоркана упала ветка бальзамина, брошенная из одного двора, где с подружками пряталась Паша. Чоркан замер, боясь раздавить и не смея поднять цветок с земли. Молодые повесы, увлекшие его на гулянье, стали хлопать его по плечам, поздравляя с победой счастливого избранника, — ведь это ему, одному-единственному из всех, Паша подарила знак внимания, какого никогда никто из них не удостаивался.
В ту ночь попойка на Мезалинском лугу у реки под купами орехов продолжалась до самой зари. Чоркан сидел у костра прямой и торжественный, то вдохновенно отдавшись песне, то погрузившись в тревожную задумчивость. На этот раз ему не разрешили прислуживать, готовить закуски и кофе.
— Да знаешь ли ты, брат, что значит ветка бальзамина, брошенная девичьей рукой? — говорил ему один повеса. — «Я сохну по тебе, как эта сорванная ветка, а ты и сам не сватаешься, и за другого выйти не даешь». Вот что сказала тебе Паша.
И все наперебой превозносили перед ним достоинства Паши — белолицей, целомудренной, точь-в-точь спелая гроздь винограда, свисающая с ограды в ожидании руки, которая ее сорвет, а ждет-то она не кого иного, как его, Салко Чоркана.
«Как, почему именно он приглянулся красавице Паше?» — с притворным возмущением негодуют купчики. Другие его защищают. А Чоркан пьет. И то верит в чудо, то впадает в отчаяние, понимая его невероятность. Отбиваясь от насмешек, Чоркан уверяет, что все это не для него, что он бедняк, невзрачный и старый, но в минуты затишья невольно предается мечтам о юной Паше, о ее красоте, о счастье, которое она обещает, все равно, возможно ли оно для него или нет. А под высоким шатром летней ночи, беспредельно раздвинутой ракией, песней и пламенем пылающего на траве костра, все чудится возможным, пусть призрачным, но вполне допустимым и незаказанным. Зубоскалы-господа потешаются над ним, он это знает; не могут они без забавы жить, обязательно должны кого-нибудь дразнить и на смех поднимать, от века так повелось, то же самое и сейчас. Но шутки шутками, а его мечта о прекрасной женщине и недостижимой любви — не шутка, это давняя и неизменная его мечта; не шутка и песни, — в них любовь, как и в его душе, и реальна и призрачна, и женщина, как и в его мечтах, и рядом и недоступна. Для господ, конечно, потеха, но для него — истинная вера и святыня, которую он всегда носил в себе, ни секунды в ней не усомнившись, вера, жившая в нем независимо от вина и песен, от господских затей и даже от самой Паши.
И все это, как ни прочно засело в нем, легко и быстро уплывает. Потому что душа Чоркана рвется наружу, а разум слабеет и туманится.
Так, три года спустя после великой своей любви к австрийской танцовщице и постыдного ее исхода, Чоркан поддался чарам нового мощного чувства, а богатые скучающие бездельники получили новую забаву, достаточно жестокую и захватывающую для того, чтобы веселить их в течение долгих месяцев и лет.
Было это в середине лета. Настала осень, подошла зима, а игра в любовь Чоркана к красавице Паше продолжала скрашивать дневную скуку и заполнять вечерние досуги местной публики. Иначе как женихом и ухажером его не называли. Днем, когда непроспавшийся с похмелья Чоркан прислуживал в лавках, выполнял ту или иную работу, бегал по поручениям, разносил товар, прозвища возмущали его, и он раздраженно передергивал плечами. Но вот с приходом ночи зажигались лампы в трактире Зарии, «Рому для Чоркана!» — кричал чей-то голос, и кто-то будто ненароком тихо заводил:
и все преображалось. Досада, протестующее передергивание плечами, город с трактиром да и сам Чоркан, продрогший, небритый, в драном тряпье и чужих обносках, — все исчезало. И только в зареве заходящего солнца светился балкон, обвитый виноградом, и на балконе стояла девушка с веткой бальзамина в руках и ждала того, кому она бросит цветок. И пусть трактир содрогался от раскатистого хохота, язвительных шуточек и грубых острот, он слышал их, как в тумане, а рядом у самого уха, звучала песня: