Сияние льдин слепит глаза,
и снег навис у век,
и мы возвращаемся к женам назад,
оттуда, где лед и снег.
«Ауджана! Агуа! Ага! Гаук!»
И псов ошалелый бег,
и женщинам слышен собачий гавк —
оттуда, где лед и снег.
Баллада с аккомпанементом
Черной тучей вечер крыт,
стынет ночь — гора.
Ждет милого Маргарита,
ри, та-ри, та-ра.
Он высок, румян и прям,
он алей зари,
он соперничал с утрами,
трам, та-ра, та-ри.
Не придет он, не придет
(слышен скрип пера), —
спят тюремные ворота,
ро, та-ро, та-ра.
Темной ночью зол и хмур:
«Казни ночь — пора!» —
приказал король Готура,
ту, ру-ру, та-ра.
Сотни зорь алей рубах,
блеск от топора,
не сдержать бровей от страха:
трах!.. Ти-ри, та-ра.
…Звезды в круг. Свеча горит.
В двери стук. Пора!
(Плохо спалось Маргарите.)
Ри, ти-ри, та-ра.
Полонез
(Музыкальный ящик с марионетками)
Панна Юля, панна Юля,
Юля, Юля Пшевская!
Двадцать пятого июля
день рожденья чествуя, —
цокнут шпоры, очи глянут,
сабля крикнет: «Звяк!» —
Подойду да прошу панну
на тур краковьяк!
Дзанг да зизи, — гремит музыка
па-па, — хрипит труба.
По паркету ножка-зыбка
вензелем выписывает па!..
Вот вкруговую скрутились танцы
левою ножкой в такт.
И у диванов — случайных станций —
вдруг поцелуй не в такт.
И в промежутках любовные стансы, —
Юля направо, так?
— Юля, в беседке, в десять, останься! —
Словно пожатье: — Так!
Бьют куранты десять часов.
— Юля, открой засов!
Полнится звоном плафона склон:
лунь всклянь. Лень, клюнь клен…
Вот расступились усадьбы колонны,
парк забелелся, луной обеленный.
Вот расступились деревья-драгуны,
ты в содроганье — страх перед другими.
Вот расступились деревья-уланы
(«Где мой любимый, где мой желанный?»).
То побледнеет, то вдруг зардеется,
вот расступились деревья-гвардейцы.
Месяц блистает шитьем эполета,
Юлька-полячка встречает поэта.
Плащ, как воскрылье воронье,
шпагу сквозь пальцы струит;
справа — с бичами Ирония,
Лирика слева стоит.
— Здравствуй, коханый! —
Взглянула в лицо:
— Цо?
Цо не снимает
черный жупан
пан?
С Юлею коханому не грустно ли?
Пальчики сухариками хрустнули.
За руки коханую, за руки, за талию,
сердце-часы звон перекрути!
За руки, за талию милую, хватай ее,
шелковые груди к суконной груди!
Выгнув пружинный затылок,
я на груди разрываю
рук, словно винных бутылок
цепкость, — огнем назреваю.
Руки, плечи, губы…
Ярость коня —
астма и стенанье
в пластах тел… —
Пан версификатор,
оставьте меня,
я вас ненавижу!
Оставь-те!..
— Юлька, Юлия, что же вы чудите?
Сами же, сами же по шелковой груди и
дальше моею рукою, как учитель
чистописания, — водили, водили…
Вам бы, касатка, касаться да кусаться,
всамделе, подумаешь? Чем удивили!
Взглядом, целомудрием? Может показаться,
будто это в фарсе, будто в водевиле,
будто это в плохеньком пустом кинематографе,
будто опереточный танцор да балерина,
руку раскусили, посмотрите, до крови,
спрячьте лиф за платье, вот вам пелерина!..
Встала, пошатнулась.
Пошла, пошатнулась.
Растрепанные волосы,
надорванный голос и
у самого крылечка
странная сутулость…
— Кралечка, Юлечка,
дай мне колечко,
может, мы еще раз
перейдем крылечко,
может быть, все-таки
в этой вот беседке,
если не любовники,
то просто, как соседки
встречаются на рынке —
как старые знакомые,
по чести, по старинке!