Глава одиннадцатая
НОВЫЙ ДРУЖИННИК
Бежавший Шмач проскакал на извозчике через весь город до другой окраины. У моста через реку он слез с пролетки и, закутавшись прочнее в свой арестантский халат, пустился через реку пешеходом, держа направление по вешкам, обозначавшим тропу. Перейдя на другой берег, он очутился в пригородной слободке, пользовавшейся славой воровского притона и приюта всякого подозрительного элемента. Пройдя узким кривым переулочком, он подошел к кособокой хате и осторожно постучал несколько раз в заклеенное стекло окна. Наконец, за стеклом вспыхнула спичка, и грубый, хриплый голос спросил:
— Кого черт принес?
— Это я, Сонька, Шмач, — ответил бежавший.
В хате раздался изумленный вскрик, дверь открылась, и в прихожей показалась со свечой в руке встрепанная толстая женщина с одутловатым лицом.
— Лукьян? Як це так? Звидкиля ты? Чи то сон?
— Как видишь — не сон. Протри лупала, — ответил Шмач, входя в хату, — водка есть? Наливай стакан, согреться нужно. Замерз, как сука.
Женщина ввела его в горницу. Он поставил табуретку к кривому столу и уселся на нее, растирая окоченевшие руки.
— Да яичницу сжарь, что ли. Жрать тоже хочу.
Сонька, еще не очнувшаяся от изумления, налила стакан водки. Шмач одним духом осушил его и поставил на стол.
— Да как же ты из тюрьмы-то? — спросила Сонька, возясь с яичницей, — неужто сбиг?
— Видишь же…
— Бачу, та глазам не верю. Из централа сбичь, як то можно!
— Заткнись! — сказал Шмач. Она замолчала и молча подала яичницу. Он быстро пожирал ее, отрывая зубами хлеб от большого ломтя.
— Куды ж ты теперь сподиваешься? — спросила, не удержавшись, Сонька.
— К Твердовскому, — глухо, сквозь набитый пищей рот сказал он, — хороший атаман, — и лицо каторжника оскалилось усмешкой. Он вытер рот рукой. Сонька хотела еще что-то спросить, но он встал и зевнул:
— Буде! Идем в спальню. Давно я без бабы.
Сонька покорно повернулась и пошла в заднюю горницу, освещая дорогу своему повелителю. Утром Шмач, побрившийся и переодетый в крестьянское платье, попрощался с Сонькой.
— На, купи себе чего, — сказал он, вынимая из кожаного пояса золотой. Она заглянула через его руку и увидела, что пояс туго набит золотыми пятирублевками.
— Видкиля ж у тебя стильки грошей? — спросила она, но Шмач грубо толкнул ее ногой.
— Брысь! Не твое дело.
Он надел шапку и вышел. Уже к вечеру он приблизился к лесу и углубился в него напрямик, по одному ему известным тропкам. Стемнело, но он все шел и шел с кошачьей осторожностью. Уже под утро, после беспрерывной шестнадцатичасовой ходьбы, он вышел на маленькую полянку, перешел ее и хотел опять скрыться в чаще, но навстречу ему из-за кустов показался человек в тулупе, с винтовкой.
— Стий! — сказал человек. — Видкиля идешь?
Шмач сделал движение, как будто хотел броситься бежать. Человек навел на него винтовку.
— Стий, кажу! Бо я тоби загоню под шкуру гостинец.
Шмач затоптался на месте и, вглядываясь в человека, неровным и испуганным голосом спросил:
— Ты что ж… не полицейский?
Человек ухмыльнулся.
— Коли тоби полицейского, то ты не туды зайшов. Вертай за мною!
Шмач без сопротивления пошел за ним. Они прошли протоптанной в снегу тропинкой между елями и вышли на холмик. Шмач увидел небольшую хибарку и свежевыстроенную землянку. Возле нее два человека рубили дрова. Приведший Шмача сказал им:
— Постережить его, поки я батьку скажу, — и скрылся в хибарке. Оба дроворуба с подозрительным видом разглядывали Шмача, держа наготове топоры. Наконец дверь хибарки распахнулась, и на пороге появился Твердовский в сопровождении первого дружинника. Он подошел вплотную к Шмачу.
— Кто будешь? — спросил он резко, вглядываясь в лицо Шмача.
— Беглый, — твердо ответил Шмач, — бежал вчера ночью из централа.
— А куда шел?
— Куда глаза глядят. Свет не без добрых людей. Де-нибудь спрячусь.
Твердовский еще внимательнее поглядел на него.
— Что-то мне знаком твой голос. Где-то я тебя видел.
— Да не иначе и я вас встречал, — сказал Шмач, расплываясь вдруг в улыбку, — ведь вы Твердовский? А я Шмач. Помните, как вы мне руку-то раздавили? Вот где привелось свидеться.
— Ну, да, конечно. Теперь и я тебя узнал. Ну, что ж, старого зла не помню. Будь гостем, поешь, попей, а там помогу тебе деньгами и беги, куда хочешь.
Шмач вдруг снял шапку.
— Есть до тебя просьба, атаман.
— Какая?
— Уж если я на тебя набрел таким случаем, то дозволь мне у тебя остаться. Не пожалеешь. Верным слугой буду.
Твердовский нахмурился.
— Трудно мне тебя взять. Ты уголовный, убийца. А у меня дело политическое. Мы крови не проливаем, денег себе не берем. Ты нас, брат, осрамить можешь.
— Помилуй, атаман, — взмолился Шмач, — ножа в руки не возьму. А если хоть копейку утаю — повесь меня. Не с хорошей жизни я убийцей и грабителем стал.
— Ну, ладно, — сказал раздумчиво Твердовский, — беру тебя на испытание. Но помни, если что — пуля в лоб. У нас расправа короткая.
— Не беспокойся, атаман. На меня не пожалуешься.
— Хорошо. Иди. Ребята, дайте ему место в землянке, — сказал Твердовский, уходя.
Дружинники отвели Шмача в землянку.
Ночью при свете свечи в хибарке за столом сидел Иванишин и, наморщив губы, писал под диктовку Твердовского. От непривычной работы по его лицу струился пот, и рука дрожала, выводя страшные загогулины и каракули по бумаге.
Он положил перо и сбросил полушубок.
— Тьфу, упрел, — простонал он, обтираясь, — хай ему черт, тому пысанию!
— Ничего. Не много осталось, — засмеялся Твердовский.
Когда была додиктована последняя фраза и Иванишин был мокр, как только что вылезший из бани, Твердовский взял у него из-под руки листок и прочел:
«Его высокоблагородию, господину приставу Хаджи-Ага. Ваше высокоблагородие, дозвольте заслужить вашу милость. Я, который один из дружины Твердовского, то как он меня дуже изобидев, то, желая ему отместить и себе выслужить прощение от вашего высокоблагородия и даря батюшки, соопчаю вам, що атаман Твердовский, злодий и розбишака, бувае в городи у своей крали кажную недилю. В цю недилю вин буде в пятницу под вечир и буде один, без никого, а тольки с полюбовницей в ей хати на Овражной улице, дом Ицки Гутмана. Там его можно забрать в один раз. Не забудьте заступиться за меня, ваше высокоблагородие, а как поймаете атамана, то я вам объявлюсь…»
— Хорошо написано, — захохотал Твердовский, — так написано, что ему и в голову не придет никакого подозрения. Ну, ладно. Надписывай конверт и в ночь отвезешь.
Иванишин надписал конверт и заклеил, размазав пальцами гуммиарабик и грязь по всей задней стороне конверта.
— Гарно буде, — сказал он, закладывая конверт за околыш папахи.
— Постой, — остановил его Твердовский, — ты видел этого нового дружинника, Шмача?
— Бачив, — ответил Иванишин.
— Ну, как думаешь, будет из него прок?
— А чому ж не быть? Парубок здоровый. А коли дурить начнет, то сразу скрутим.
— Вот какая штука, — сказал Твердовский, — в пятницу, пока мы будем в городе, ты накажи Павло и Кириллу, чтоб они за ним поглядывали. Все же он старый уголовник, может натворить чего-нибудь.
— Ладно, накажу. Тольки, думаю, ему своя башка дороже.
Утром пристав Хаджи-Ага, выходя из дому, обнаружил в щели двери грязный и замызганный конверт. Он нервно схватил его, распечатал и присвистнул. Первым его движением было бежать к жандармскому полковнику, но, сделав несколько шагов от крыльца, он остановился в раздумье. Говорить ли? Зачем делиться таким счастьем?
Полковник присвоит себе всю честь поимки разбойника, а приставу останутся рожки да ножки. Нет, он сам захватит Твердовского. То-то будет история! О нем узнают в Петербурге, переведут в столицу, посыплются награды. Хаджи-Ага спрятал конверт в карман. Придя в участок, он послал двух переодетых городовых на Овражную улицу, наблюдать за домом Ицки Гутмана, а кроме них выбрал еще троих самых здоровых и приказал им ни на минуту не отлучаться от участка.