Потом я прожил долгую жизнь. Виски мои поседели, я стал тяжелей опираться на мою толстую трость.
И ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ В ПУСТЫННОЙ ДУШЕ МОЕЙ, ВСПУХАЯ, КАК ТЕМНЫЕ НАСЫЩЕННЫЕ ВЛАГОЙ ОБЛАКА, НЕОХОТНО ВОРОЧАЛИСЬ МОИ НЕДОНОСКИ, МОИ НЕРОЖДЕННЫЕ СОЗДАНИЯ. И ЭТО БЫЛ АД ВТРОЙНЕ.
Как позднее писал Стендаль своему другу Леи де Леку: «Мой друг, Гайдн, которого вы любите, этот редкостный человек, его имя излучает такой ослепительный блеск в храме гармонии, еще жив, но как художник уже более не существует».
Из темноты на пустой сцене высвечивается пустой стол, стул, лампочка с железной тарелкой. Поодаль неподвижно стоит ЧЕЛОВЕК в квадратном коричневом пальто, квадратное лицо, квадратные веки, квадратная челюсть, шарф повязан небрежно. Говорит хрипловато, сипловато, как бы поскрипывает.
Хоть не витал, но Гоголь в чем-то прав.Жена как сядет, как раздвинет чресла,не человек – панбархатное кресло,а я попроще, я – славянский шкаф,как был изображен в журнале НИВА,весь в деревянных яблоках, красивый,на дверцах розы – тонкая резьба,и ящичек – посередине лба.НОВЫЙ ВСЕМИРНЫЙ АТТРАКЦИОН!ЧЕЛОВЕК – ШКАФ!Хоть не смотрел, но Чехов в чем-то прав.
А шкаф – он тоже уваженья хочет.Тут, спину – древесину кто-то точит —отчаянный какой-то червячок.Хоть я не пью, но изнутри печет…Здесь в верхнем левом ящике – посуда.
(Из левого грудного кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.)
Закуску достаю всегда отсюда.
(Из другого кармана достает яблоко и конфету, яблоко обтирает, конфету обдувает.)
Классическое яблоко. Конфетка.Внизу – в белье крахмальная салфетка.
(Роется в карманах, достает не очень чистый носовой платок, расстилает на столе, ставит посуду, еще раз обтирает яблоко, помещает его в центре натюрморта, любуется.)
(Выпивает и закусывает, пауза.)
А на дворе – июль…Там задирает ветер занавескии небо голое во всем бесстыдном блеске!Скулит кобель – его кусает сука…А где-то этажерка из бамбука…
(Выпивает и закусывает, пауза.)
Денатурель!.. Ехидна!..Но, однако —пользительно для крепости, для лака.Блестит лачок – сучки мои, жучки,все это – ордена мои, значки.Я славный, я державный, я славянский,да! С надписью на спинке хулиганской.Не веруешь? Вот бог, а вот порог —и раздавлю, кто станет поперек!
Сам поперек дверей стою в конторе.Гуляют хилоножки в коридоре.Торопится коленками… Ну что?Ушибся больно?.. Бедный – чуть не плачет.Я, говорю, поставлен здесь на то,чтоб чувствовали, понимали, значит.
(Выпивает, может быть, закусывает.)
Слышь, где-то про проскрипции скрипят,пора, мол, разломать на щепки ящик,меня на дровяной отправить склад?Я, может, палисандр настоящий!А если, предположим, АлександрСвет-батюшка, царь Александр Третийв меня гляделся, точно, палисандр.В прихожей Куприна я как-то встретил.Один чиновник, брал кузнечик взяткиоткрыли утром, а оттуда – пятки…
Эсера, помню, прятал я в себеи рыжего из РСДРП…Идейные бородки и усы…и Мозера карманные часы…
(Выпивает и не закусывает.)
Зимою восемнадцатого годав расход чуть не пустили – на дрова.Я помню гибель красного комодав «буржуйке». Революция права! —стреляли звонко из печурки чурки…На стенке – лозунг, на полу – окурки…А позже – перемены, переезды…меха и рыба, тресты и аресты…
(Рассматривает пустую бутылку.)
Так дожил я до нынешних времен.Рассохся, правда, но не поврежден.Я, может быть, в редакции ИЗВЕСТИЙ —герой труда стою на видном месте.Ты погоди архив сдавать в утиль.«Дела» мои достанут, сдунут пыль…всем этим дурачкам высоколобымя стану обвинителем и гробом.
Недаром говорил столяр Бугров:«Шкаф есть буфет и человеку гроб».
Сцена представляет собой комнату, заставленную разностильной мебелью. Справа – кожаный диван. Посередине стол и стулья с высокими спинками. В глубине тяжелый буфет начала века с горельефами – фавнами и ангелочками. Слева неподвижно стоит высокий квадратный мрачноватого вида человек с квадратным подбородком, в темно-коричневом пальто. В петлице – восковая желтая роза.