Мы все лишь притворяемся людьми.А стоит по-особому вглядеться,почувствуешь: не человек, а лошадь,и ржет по лошадиному. Другой —валун в долине где-нибудь, не сдвинуть.Тот – валенок. А тот – вчерашний день.Есть девушки – не девушки, а блюдцафарфоровые и на свет сквозят.Есть женщины – не женщины, а летона даче, как смородина поспела,висит гамак и некуда спешить.Есть люди – самолеты, люди – рыбы.Есть люди-поезда и люди-рельсы.Есть люди-недомолвки, люди-пена.И есть чудак – почти что человек.
А я? Мне говорят всегда: – Подвинься,загородил проход. Не видно света.Опять ушибла об тебя коленку!Какой упрямый, деревянный просто!Всегда скрипишь, всем вечно недоволен…Ты что у нас, для мебели? Послушай,откройся нам, нельзя так замыкаться…Мне кажется, что я – тяжелый шкаф.
Да, уж не тот… Скрипят все сочлененьяот ревматизма… Старые комоды,кровати, кресла, даже жардиньеркиразохаются ночью, расскрипятся…Да не от боли больше, от хандры.Нам чудится, так сладко ноет «прежде»,когда гляделись в наши зеркалалюбовники с усами кверху стрелкой,любовницы в тяжелых платьях с треном…А может, отраженья были мы?
Или сосед мой старина – буфет…Спать не дает – стучит гремит всю ночь.Мечи и крылья – там! рога и лозы!Там фавны с ангелочками дерутся.А утром – из ореха горельеф.Одно от ипохондрии – лекарство.Здесь у меня всегда стоит посуда.
(Из кармана пальто извлекает бутылку водки и стакан.)
Закуску я отсюда достаю.
(Из другого – половинку огурца.)
В белье лежит крахмальная салфетка.
(Из кармана брюк извлекает не очень чистый носовой платок.)
Я не любитель напиваться в доску,а так, чтоб только – отлакировать.
(Выпивает, закусывает.)
Теперь мы выпьем, как протрем бархоткой.
(Выпивает, не закусывает.)
А третью выпьем в стиле рококо!
(Выпивает.)
Не люди, а карельская береза —Разводами, разводами пошло…
(Ищет в карманах.)
Где бутерброд?..
(Достает мертвую ласточку.)
А! Ласточка?.. Мертва…А я когда-то думал: кто там бьется?Какой весной в меня она влетела —и не заметил. Верно, испугалась,затрепыхалась в темноте, забиласьо стенки… долго путалась в одежде…Разинут клюв, от страха умерла.От страха даже кони умирают…
(Плачет.)
Чувствительнейший дуб! сентиментальныйсарай! сырая глупая осина!
(Утирает слезы.)
Но все же – гостья… Может быть, онаменя дискредитирует как личность.Я – не поэт, не музыкант, не ветер,чтобы весною бабочки и птицыв мою грудную клетку залетали.А тумбочкой я был давным-давно.Взять за крыло и выкинуть в окно?..Нет, нет, оставлю лучше, чтоб о н и …когда придут разламывать на доскименя, как старый дом, в морозный день,пошарив, обнаружили шкатулкуиз темного ореха с музыкальнымсекретом. И когда откинут крышку,пусть скажут: все же было что-то в нем…
(Бережно прячет птицу.)
Жизнь мертвая, словесный скрип и ветер.По ящикам пустым гуляет вьюга.Сквозь щели тянет струйками поземка…Я – фортепьяно гулкое! Запеливо мне альты, виолончели, трубы.Я, может быть, органом быть рожден!Я был бы громок, дивен и прекрасен…Но пьяница – краснодеревщик Васинорганы делать не умел. Затоон сделал из меня отличный шкафвесь в деревянных яблоках и розах.
(Достает из кармана большое яблоко, долго смотрит на него, улыбается.)
ЛИЦО
Человек после сорока, скорей всего научный работник, может быть – актер-любитель, сидит на стуле перед зеркалом, как в гримерной. Человек изучает себя в зеркале. На столике и стуле – картонные коробки.
Набухли веки. И морщины резче.Да, к вечеру морозней сединаЛицо для будней. Каждый день с утрахватаешь, надеваешь торопливо.Разгладишь наспех… Кашляешь, спешишь…И все кругом, на улице, в метроторопятся и лица поправляют,едва ли не роняют на ходуА праздничные далеко не всемдоступны… У меня зато – набор.