- Николка, - спросила она, и я едва расслышал ее голос: в висках у меня гудела кровь. - Николка! - повторила тетя Нюра громче, видя, что я не отвечаю. - Отец-то твой не вернулся?
- Нет! - ответил я, сбивая дыхание. - Не отпускают пока.
- Отпустят! - уверенно сказала тетя Нюра и надолго замолчала.
Поднатужившись, я, кажется, все-таки немного обогнал старуху.
- Ты аккуратней жни, - сказала мне мягко тетя Нюра, словно боясь обидеть.
Я обернулся. Сзади меня, на выкошенном месте, торчали пучки несжатых колосьев.
- Ладно, ладно, - сказала она. - Я подберу, не боись. - И вдруг без перехода спросила: - Слышь, Николка, а если бы батя твой не вернулся, а мама снова замуж вышла?
Я распрямился и уставился на нее.
- Чего это вы, тетя Нюра, сговорились, что ли, с Васькой? Он меня тоже про это спрашивал.
- Спрашивал? - испугалась тетя Нюра и проговорила тихо? - Ну и что?
- "Что, что"! - ответил я, сгибаясь над колосьями. - Я бы лично сбежал. В ремеслуху, например, или в суворовское училище.
- Сбежал? - отозвалась тетя Нюра, словно эхо.
- Сбежал! - ответил я, любуясь, как вжикает мой остро отточенный серп: вж-ж-вж-ж! - и вдруг подскочил. Левую руку резанула боль.
Я бросил колосья, встал с колена: тыльную сторону ладони рассекала красная полоса. Тетя Нюра испугалась, подбежала ко мне, схватила за руку, стала причитать, вытирая кровь платком, снятым с головы, но порез был неглубокий, и она успокоилась.
Боль утихла, ранку только немного саднило. Но тетя Нюра отвела меня к шалашам, замотала руку платком. Я хотел было идти с ней, но она не согласилась.
- Нет уж, - сказала она, - пока хватит. - И спросила: - Ты поднять сноп можешь?
Что за вопрос? Конечно, смогу. Я кивнул.
- Тогда таскай их на гумно. - Она указала на ровную площадку в конце поля: - Туда молотилку подгонят, дак таскай пока потихоньку.
Снопы только на вид казались легкими - после десятого рейса руки у меня просто отнимались.
Прикатили молотилку, бригадир завел мотор и стал совать в разинутую железную пасть усатые снопы. Зерно, золотое, гладкое, сыпалось прямо на выровненную, подметенную чистым березовым веником землю. В телегу запрягли лошадь, и бригадир, видевший, как я таскал снопы, громко крикнул:
- Управишься с кобылой?
Я не знал, что сказать, ведь ни разу в жизни я не правил лошадью вчера первый раз с Васькой прокатился, да и то, что это было за катанье!..
- Ну ладно, - закричал он, - Маруська подсобит!
Маруська вертелась возле гумна.
- Будешь править, - велел ей дядька, - а он - снопы подбирать.
Мы с Маруськой уселись на телегу и поехали по полю. Возле снопов Маруська, стараясь басить, кричала лошади: "Тпр-ру!" - но та и сама останавливалась, понимая свою работу. Я соскакивал с подводы, грузил снопы на телегу, и мы ехали дальше. К обеду я уже управлял лошадью не хуже Маруськи и ездил один, отправив ее на помощь бабке: колхозницы уже возвращались с поля. Маруськина бабка, слезясь от дыма и глядя из-под ладошки вдаль, стучала железной палкой о рельсину, подвешенную на проволоке к дереву.
Но усталые, измотанные женщины не торопились к чану. Все шли к молотилке. Бригадир выключил мотор, и женщины молча стояли вокруг горы зерна.
- Ну вот, - сказал бригадир, - с хлебушком вас, бабы!
Женщины вдруг заговорили торопливо, словно увидели что-то диковинное, стали брать в ладони зерна и сыпать их обратно золотыми ручейками.
- Обедать, бабы, обедать! - пискнула повелительно прибежавшая от чана Маруська, и женщины дружно рассмеялись.
Обедали говорливо, посмеивались, подшучивая над Маруськой, над бабкой-кашеваркой, над бригадиром, который, по их словам, был героем дня намолотил первое зерно с поля. Бригадир жмурился, подносил ко рту деревянную ложку, аккуратно поддерживал ее над куском жесткого клеверного хлеба и кивал головой.
- Плохо слышит, - шепнула мне тетя Нюра. - Руки-ноги целые, а раненый. Контузия у него.
Я понял, почему громко кричал бригадир у молотилки: он, наверное, и шум мотора-то плохо слышал.
Я вглядывался в бригадира, в замкнутое его, бронзовое от загара лицо, отыскивал бабку с карими глазами, которая жала хлеб, ползая на коленках, смотрел на Маруську, оттопырившую щеку, на тетю Нюру в старом, заношенном платке, - я глядел внимательно в эти лица, веселые в такую минуту, веселые оттого, что вон там, возле умолкшей молотилки, лежит, переливаясь на солнце, спелое зерно, и улыбался тоже.
* * *
Ночью я спал в шалаше, рано утром оплескивал лицо в розовой от ранней зари воде, работал потом весь день, подвозя снопы к молотилке, и три дня промчались, будто один. На четвертый день, как раз в обед, сзади зацокали копыта, и кто-то крикнул громко:
- Здорово, бабоньки!
Я обернулся. На лошади сидел усатый дядька в синей милицейской форме. Фуражка еле держалась у него на затылке. Одна нога у милиционера была в сапоге и упиралась в стремя, как положено, вместо другой торчала деревянная култышка, и второе стремя болталось без надобности.
Одноногий милиционер, ловко спрыгнув с лошади на здоровую ногу, подхромал к чану, снял фуражку.
- Хлеб-соль вам, женщины! - сказал он, вежливо кланяясь. - Хорошо хлебушка-то, гляжу, намолотили.
- Хорошо, хорошо, - ответила тетя Нюра, - с этого поля хорошо, а в колхозе, может, и плохо.
- Да-а! - протянул милиционер, принимая от Маруськиной бабки дюралевую ложку. - Еще жать да жать. И во второй бригаде, и в третьей дополна делов. Терентий давеча в район звонил, матюгался. Обещают комбайн пригнать от соседей. Да и этот танкисты хвалятся наладить.
- Ладно бы машину-то, - сказала тетя Нюра, вглядываясь в желтое море хлеба. - Сколько тут руками-то проваландаемся?
Женщины заговорили, спрашивали у милиционера про деревенские новости - все же три дня в деревне не были.