Генерал тотчас же, как только сел на свое место, засунул салфетку за воротник кителя и стал есть, весело поглядывая. В подливку упал жук, Алексей Алексеевич выловил его на край тарелки.
- Солдаты говорят: в походе и жук - мясо. А ты, Степанида Ивановна, ничего не ешь?
Генеральша действительно к еде не притрагивалась. Таинственная улыбка морщила тонкие ее губы.
- Если бы ты знал, что я знаю, то и ты бы тоже не ел, - проговорила она медленно и, поставив локоть на стол, затенила ладонью лицо от света...
- Что же такое случилось?
- Алексей, мы скоро будем иметь царское богатство...
Генерал выронил вилку, открыл рот. Афанасий, поставив в это время блюдо с картофелем, отошел к двери, внимательно слушая.
- Откуда же? - спросил, наконец, Алексей Алексеевич. - Откуда же? Разве кто-нибудь умер?
- Нет, Алексей, никто не умирал. Но я нашла клад гетмана Мазепы.
Генерал сейчас же опустил в тарелку длинные усы, старался скрыть ими улыбку. Но Степанида Ивановна все-таки заметила улыбочку, сверкнула глазами и вопреки данному себе слову рассказала о кладе все, что слышала и видела в монастыре...
- Ты понимаешь теперь, Алексей, - я должна купить Свиные Овражки.
- Но это безумие, - воскликнул генерал, - покупать никому не нужные Овражки!
- Это безумие так отвечать! - крикнула генеральша.
- Что? - спросил генерал, начиная хмуриться, но Сонечка взглянула на него умоляюще, и он поспешил прибавить: - Я понимаю, - ты пошутила, не будем ссориться...
- Я ничуть не шучу, - генеральша стукнула кулачком, - я должна иметь через две недели деньги для покупки. Ах, я знаю, - ты хочешь сделать меня нищей. Мало всех огорчений, которые ты мне доставил, ты вырываешь последнюю надежду.
Генерал качал пыхтеть, надуваться; быть бы ссоре. но Афанасий, почтительно наклонясь над Степанидой Ивановной, выждал многоточие в разговоре и сказал:
- Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, все верно, как вы изволите говорить...
- Что, как ты смеешь! - закричал генерал. - Пошел вон!..
- Оставь его, Алексей. Продолжай, Афанасий...
- Когда я еще, ваше превосходительство, мальчишкой в здешних местах бегал, находили мы на Свиных Овражках монеты. Изволите посмотреть.
Афанасий вынул из жилетного кармана старинный польский злотый и подал генеральше.
- Вот видишь, я всегда права! - воскликнула Степанида Ивановна. Посмотри - тысяча семьсот третьего года. Спасибо, Афанасий.
Генерал сказал:
- Да, старинная. Странно!
Степанида Ивановна, воспользовавшись поворотом обстоятельств, начала мелко щебетать - "залущила горох". Передернула плечиками. "Ах, здесь сыро, на этом балконе!" И выпорхнула в дверь, поддерживаемая Афанасием под руку. Когда они ушли, генерал выпустил воздух из надутых щек: "Ерунда!" - и швырнул монету в сад.
Затем сунул руки в карманы тужурки и зашагал по веранде. Сонечка, сидя за самоваром, вглядывалась в свое изображение на изогнутой меди: подняла голову - и лоб ее вырос, сверху приставилась вторая голова; опустила - щеки раздались вширь, лицо сплющилось.
- Никакого клада нет, одна, черт знает, глупость! - закричал Алексей Алексеевич, вдруг остановившись. - А денег уйдет - фить! А попробуй я не дать денег - все перевернет, как Мамай!
Чертыхнувшись, генерал лягнул стул и ушел попытаться разговорить Степаниду Ивановну, пока она еще не окрепла в своем решения.
Сонечка долго сидела одна, глядя на зелененьких мошек, бабочек на скатерти, на карамору, повредившего ногу. Вздохнула, задула один из канделябров и вышла в темный сад.
В ее голове никак не укладывались разговоры и впечатления сегодняшнего дня, поэтому она и вздохнула, отгоняя не доступные ее разумению мысли. Ни звука не слышалось в липовой аллее, ни шелеста, только - шорох шагов по песку. Сквозь черную листву просвечивали звезды на безлунном небе. От запруженной реки Гнилопяты стлался по траве еле видный туман...
"Вот идет, - думала Сонечка, - девушка в темноте; на ней белое платье; в саду таинственно и тихо; у девушки опущены руки, и никого нет кругом; она одинока. Где же ее друг? Он не слышит! Вот скамейка. Девушка в белом садится и сжимает хрупкие пальцы. Ах, как пахнет резедой!"
Сонечка действительно села; смахнув с лица и с шеи прильнувшую паутину...
"Ночной холодок пробегает по спине; девушка в заброшенном саду. Она не слышит, что он уже близко; он в шляпе, надвинутой на глаза. Его шаги близко... В самом деле, кто-то идет!" - испугалась Сонечка и прислушалась: от пруда по аллее кто-то шел, мягко ступая на всю ногу.
Шаги приближались. Испуганнее билось Сонечкино сердце, но в темноте нельзя было рассмотреть идущего.
Не убежать ли? Она повернулась. Под ногой хрустнула ветка. Тот, кто шел, спросил, остановясь:
- Во имя господа Иисуса Христа дозвольте женщине бесприютной ночь провести.
- Пожалуйста, - отвечала Сонечка, успокаиваясь. - Вы кто такая?
- А Павлина, - как будто изумясь, что ее не знают, ответила женщина и подошла ближе.
- Вы на богомолье идете?.
Павлина ответила не сразу, - протянула усталым, равнодушным голосом;
- Куда нам богу молиться, не сподобилась. Брожу все. А вы кто будете, - барышня?
- Барышня...
- Степаниде Ивановне внучка?
- Вы пойдите на кухню, вас покормят...
- Пойду, пойду. Спаси вас господь...
Но Павлина не двигалась. В просвет между ветвями стала видна ее обмотанная шалью огромная голова.
Сонечке было неловко сидеть молча, она встала, но Павлина вдруг подняла руку и кликушечьим высоким голосом заговорила нараспев:
- Чую дому сему великий достаток и веселье. Понаедут человеки, будут вино пить, песни петь, плясать, а одна голубка слезы прольет, да вспомянется слово мое, аминь...
Сказав "аминь", поклонилась Павлина поясным поклоном и молча пропала в темноте; хрустнули кусты, затихли мягкие шаги.
Так в дому Степаниды Ивановны появился новый человек, решительно повлиявший на судьбу дальнейших событий.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Николай Николаевич Смольков лежал в смятой постели и долго старался сообразить, что было вчера.
Вчера было очень похоже на позавчера, а позавчера на третьего дня, но случилась какая-то, помимо обычного, неприятность, и Николай Николаевич застонал, чувствуя ломоту и тошноту, - во всем теле бродило еще шампанское, а во рту будто ночевал эскадрон.
В комнате от спущенных штор было темно, и только ночник, вделанный внутрь розовой раковины, слабо освещал край столика, окурки и увядшую розу в стакане.
"Вспомнить бы по порядку, - думал Николай Николаевич. - Встал я, надел коричневый костюм и этот галстук с горошком, поехал завтракать, нет, сначала поехал к парикмахеру, потом завтракать, потом в манеж, нет, потом с визитом... Как же я в пиджаке с визитом поехал?.. Ах, да, к княгине... Вот что!.."
В волнении он приподнялся на локте, но винные пары опять ударили в голову, прервав последовательность мыслей. Уткнувшись в подушку, пролежал он довольно долго, потом позвал слабым голосом (до звонка трудно было дотянуть руку):
- Тит!
Никто не ответил... Николай Николаевич, пошарив, нашел портсигар, спички и закурил. Табачный дым еще пуще затуманил мысли, но потом все-таки прояснилось, и Николай Николаевич вспомнил о княгине, вспомнил все: как вчера, после годовой разлуки, встретил Муньку Варвара, как она обрадовалась, а он хотел удрать, но это не удалось, - не удрал. Как они обедали, потом катались, потом в "Самарканде" ужинали с цыганами; как пришли какие-то офицеры с пьяным англичанином, кричавшим почему-то "батюшки, матушки"; как на столе лежали Мунькины толстые ноги и так далее, и так далее... Цыгане, шампанское, Мунькины духи... Даже сейчас ими пахли руки... Но скверное случилось после, когда в два часа возвращались на автомобиле: на углу Кирочной поравнялась с ними карета, из окна выглянула сама княгиня Лиза и устроила такую гримасу, что... фу!.. фу!..
Николай Николаевич вытер мокрый лоб, привстал и крикнул:
- Тит, осел!
Вошел мрачный мальчик-грум, по имени Тит, отдернул, звеня кольцами, штору, и дневной свет залил небольшую низкую комнату, кровать из карельской березы и желтое, длинное, измятое лицо Николая Николаевича с коротко подстриженными усиками.