- Дни, как черепахи, ползут, - говорил Николай Николаевич, грызя огурец. - Еще семь дней до свадьбы, а мне кажется - конца этому не будет.
- А я так рада, что побольше времени до свадьбы остается...
- Почему же вы рады?
- Так, рада...
- Я знаю, почему - трусите.
- Чего же я буду трусить, вот тоже...
Она усмехнулась. Николай Николаевич осторожно обнял ее, сначала легко, потом все крепче, отыскал губами ее рот и медленно, мучительно и бесстыдно поцеловал. Сонечка, вся пунцовая, вырвалась, закрыла лицо.
- Степанида Ивановна приехала, - с трудом выговорил Смольков. - Пойду встречать.
И, не оборачиваясь, он ушел, а Сонечка осталась сидеть на качелях. Возбуждение ее сразу упало, опустились руки. Несколько часов смеха, двусмысленностей и ставших особенно легкими кокетливых движений утомили Сонечку, и теперь ей было гадливо, и с отвращением глядела она на бессовестные свои чулки, одетые напоказ, на вымазанные с вечера кремом, по совету генеральши, руки. Даже в легоньком новом платье не было невинности.
"Откуда все это у меня взялось? - тоскливо думала она. - Как он меня не остановит? Ведь я бог знает до чего дойду..."
Она передернула плечами и поглядела туда, где за косматыми ветлами садилось красное перед ненастьем солнце. Лиловые тучи багровели по разодранным краям, - в них было грозовое, тяжелое предчувствие. В саду затихли птицы, только дикий голубь все еще тосковал, сидя на верхушке березы.
"И этому я стану чужая, - подумала Сонечка. - Он любит ли меня? Должно быть, любит. Надо очень строго следить за собой. Буду больше молчать, не надену больше этих чулок со стрелками. Так просто: перестану кривляться и скажу: я вас, должно быть, очень люблю, милый мой, милый Николай".
Она долго сидела, держась за веревку качелей, положив голову на руку. Когда невдалеке послышался голос Смолькова, идущего с генеральшей, выступили от умиления слезы у Сонечки на глазах, захотелось тотчас же подойти и сказать что-нибудь очень душевное.
За ужином она глядела на Смолькова "собачьими", как он определил, глазами. Генеральша, подергиваясь, рассказывала о каких-то кирпичах. У Николая Николаевича разболелась голова от волнения и вина, и он, захватив свечку, ушел к себе.
Поставив свечу около кровати, Смольков снял пиджак, сунул руки в карманы и, наклонясь над Сонечкиной карточкой, закусил нижнюю губу.
- Больше не могу, - прошептал он, вдыхая свежий воздух. - Монастырь, черт его возьми, какой-то! Целоваться на качелях! Конечно, она может ждать хоть сто лет - птенец. А я что?
Он забегал по комнате, думая все об одном, на чем мысли сосредоточились, как в фокусе, - точка эта была страшно чувствительна, остальной мир понемногу темнел, отпадая. Стали различимы запахи старых книг, ветхой мебели, сада и неуловимых женских духов, пропитавших старую мебель, на которой бог знает кто сидел.
Наконец Смольков остановился посреди комнаты, медленно провел языком по высохшим губам, взмахнул рукой, точно говоря: "Ну, что же я могу тут поделать?", отворил дверь и громко прошептал:
- Афанасий.
Афанасий пришел и стал затворять окно, но Николай Николаевич, потрепав его по плечу, сказал пересмякшим голосом:
- Послушай, друг, как у вас насчет этого самого?..
- Это насчет чего?..
- Ну, этого самого, понимаешь?,
- Что вы, барин, - осклабясь, ответил Афанасий, - ' мы этим не занимаемся.
- Где-нибудь на селе, наверно, есть эдакое?..
- На селе как девкам не быть, только вам не понравятся. Солдатка есть, да ничего, чистая.
- Ну вот, вот, сведи меня к солдатке, голубчик. Сейчас я переоденусь... Постой... вот тебе на чай полтинник. Так ничего солдатка-то... а?
- Солдатка - ничего, мягкая.
Спустя время, осторожно, через черный ход, пробрались Смольков с Афанасием в сад, миновали сырые аллеи, плотину и побежали лугом до села.
У крайней избы в траве на пригорке сидели три девушки и негромко пели; в темноте лица их под платками казались маленькими и странно блестели глаза. Афанасий, словно мимоходом, подошел к ним, поклонился, разведя руками.
- Наше вам с кисточкой!
- Кто такие? - спросила одна недружелюбно.
- Хуторские, позвольте посидеть с вами. Девушки переглянулись, засмеялись, и одна сказала:
- Нет уж, идите, откуда пришли.
Афанасий обиделся, влез в разговор, но Николай Николаевич потянул его за рукав, шепча:
- Пойдем, пойдем к солдатке...
- Придете на хутор, - я вам припомню, - пригрозил Афанасий девкам.
Они что-то крикнули вдогонку, затем было видно, как поднялись, побежали в темноту.
К солдаткиной избе нужно было идти по задам, перелезть через плетень и насвистать собаку, которая сначала кинулась с лаем, но, узнав голос Афанасия, побежала вперед. Боязливо на нее поглядывая, Николай Николаевич покорно прыгал в какие-то канавы, изорвал штаны, промок, попав в навозную жижу, и, наконец, выйдя на пустой дворик, увидел стоящую на крыльце высокую бабу.
- Марина, - бойко сказал Афанасий, - принимай гостей.
- Ах, батюшки, я-то испугалась, - низким веселым голосом молвила баба. - Что же, .если с добром, заходите! А это кто? - шепнула она Афанасию и после ответа еще приветливее закачала головой.
Николай Николаевич снял шляпу, поклонился и взошел на крыльцо, но в избу Марина его не ввела, а осталась в сенях, сев на кровать. Привыкшие к темноте глаза Смолькова различили постель со множеством подушек ("Воображаю, - подумал он, - каковы подушки"), дойницу с молоком и зыбку, висевшую около на ремне.
- В избе сестрица больная лежит, - прошептала солдатка и весело поглядела Николаю Николаевичу в лицо.
- Ну, как же ты? - спросил Смольков, повертелся и обнял бабу.
Марина засмеялась, освободилась. - Вино будете пить?
- Да, да, вот - рубль. Купите вина.
Афанасий взял деньги и побежал к какой-то своей куме. Николай Николаевич остался, наконец, вдвоем с женщиной и, сердясь на свою непредприимчивость, придумывал, что бы такое ей сказать, чтобы разрушить странную эту, какую-то необычайно простую действительность.
- Почему ты меня не поцелуешь? - сказал он томно и подумал: "Пахнет молоком и чем-то съестным, не то печеным".
- Чего? - совсем уже весело спросила Марина и, закрыв рот ладонью, проговорила, вся трясясь от веселости: - Что это вы, барин, ко мне пришли... ну и барин!
Затем, не выдержав, она стала смеяться так, что затряслась и заскрипела кровать.
Смольков рассердился: страсть его уменьшалась с каждой секундой; он засопел, хотел выругать глупую бабу, но живот его сам по себе начал подпрыгивать, и Николай Николаевич визгливо захохотал.
- Дура, вот дура!
- Я думала, он насчет молока, а он - вон зачем явился, - плача от смеха, говорила Марина.
Николай Николаевич начал уже чувствовать к ней что-то вроде родственного добродушия и, придвинувшись ближе, ударил ее по спине. Она пхнула его под бок. Оба они покатывались со смеху, Неизвестно, долго ли бы продолжалась эта игра, но вдруг в светлом четырехугольнике двери появился Афанасий.
- Беда, барин, - проговорил он испуганной скороговоркой, - девки к нам ребят подослали... Бросайте бабу, бегимте...
Действительно, на улице были уже слышны голоса, шепот. Ударили в ворота... Николай Николаевич выбежал на двор. Через ворота, через плетень лезли парни. Николай Николаевич завизжал и пустился бежать по задам, через канавы и плетни... За ним молча, рысью летел Афанасий. А сзади, топая сапожищами, неслись парни, вскрикивая дикими голосами так страшно, что волосы у Николая Николаевича стояли дыбом...