3
Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
- Расскажите еще про ваши приключения, - приставал он к Собакину.
- Я все рассказал, что ж еще...
- Володя, не приставай, - строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.
- Щуплое зерно, - сказал Собакин - Что же вам рассказать?
- Ну, хоть про кучера, которого связали тогда, - он ужасно таинственный.
- Архип-то... - засмеялся Собакин, - таинственный.
- В самом деле, что с ним, выпустили его? - спросила Александра Аполлоновна.
- Кажется, да, - я ездил, хлопотал, мне сказали, что без суда не отпустят, а суд, кажется, был на днях...
- Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится...
- У Белячка, - помнишь, бабушка? - мокрецы на щетках сели, - подсказал гимназист...
- У Беляка мокрецы; нет, нет, не люблю я таких, и пусть бы сидел в тюрьме. Да невинный ли он? - Старушка сняла очки. - Еще до вашего приезда в деревню он избил моего объездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу, - представляете, нарочно едет в телеге по хлебу...
- Я помню, - сказал гимназист, - объездчика привезли, вот страшно-то: голова болтается, и по лицу мухи ползают.
- Странно, - протянул Собакин. - Архип никогда не дрался, исполнительный всегда, тихий... Хотя был странный случай... Вот, помните, в прошлом году я ехал от вас вечером, когда еще отец Иван индюка изображал; не знаю почему, взяли мы не обычной дорогой, а напрямик по выгону, а там за межевым столбом - глубокая водомоина; я говорю Архипу: ночь темна, помни кручу налево. А он прикрикнул на лошадей. Тише, говорю, Архип, и знаю, сейчас круча, а он словно тройку не сдержит...
- Ужасно, - вздрогнула Чембулатова, - ну и что же?..
- Лошади сами круто повернули. Я кричу: "Что ты делаешь?" - а он обернулся и глухо так говорит: "Бог спас, барин, беду отвел".
- Вот-вот, я говорила, завтра же велю загородить это место...
- Я думаю все-таки, что это случайность; чем ему помешали я и мои лошади? Наконец он сам мог убиться.
- Такие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего, - только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет...
- Бабушка, смотри, проясняет, - крикнул Володя и, не успела бабушка ахнуть, распахнул балконную дверь, и сырой, пахнущий землею и листьями, осенний ветер ворвался, растрепал книгу, брызнул капелью, и солнце в прорыве между туч блеснуло на каплях, на стеклах, на желтой листве...
А дверь уже закрыли, и в столовой застучали посудой.
- Бог с ними, с Архипами, - сказала, проплывая в столовую, Александра Аполлоновна, - только расстроишься, а причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние-Собакину вспомнился фельетон, месяц назад читанный в случайно залетевшей петербургской левой газете, но думать об этом не хотелось, - так было уютно и тепло.
К вечеру ветер стих, и низкое солнце залило багровым светом лиловые у земли тучи и, протянув бледные, словно прощальные крылья в глубь желтой и мокрой степи, закатилось.
Но четко еще виднелись репьи на темных курганах, лужи на глянцевитой дороге лиловели, тускнели.
Почмокивая, вертелись колеса, ударяли в лицо свежей грязью, пачкали вожжи и руки.
Собакин, расстегнув кожан, потряхивался на сиденье и думал:
"Так вот они - степные дали, неезженные дороги, забытые курганы. Нет конца им, и селения такие же серые, забытые, и люди в них, как травы, молчаливые, живут бог знает зачем, из века в век одни и те же, как дикая рожь".
Ходит с дороги на дорогу, с кургана на курган, по пашням, по селам и поет унылые песни - тоска, сестра осеннему ветру...
Дребезжала железка на колесе, и топали, скользя под горку, копыта...
Одноколка скатилась, тряхнула на водомоине, и, поскользнувшись, лЪшадь упала на колени.
"Трудно некованой взобраться на гору", - подумал Собакин и ударил вожжами...
А сзади затопали частые шаги, как будто молча кто-то догонял...
Собакин обернулся: плохо видный в полумраке лощины, бежал к нему мужик, размахивая левой рукой.
"Странно!" - подумал Собакин и, еще не понимая того, что было уже ясно, сильно ударил лошадь кнутом.
Человек настигал, по траве бежать ему было легче, не так скользко...
"Черт знает, гонка какая-то, что ему нужно?" - подумал Собакин и еще раз, привстав, хлестнул кнутом. Лошадь прыгала в хомуте, поскользнулась и, вздыбившись, вынесла одноколку на ровное место.
- Эх! - резко крикнул мужик и откинулся...
- Архип - ты?..
- Эх! - опять крикнул Архип, на бегу остановился, поднял руку и кинул блеснувший топор, и наклонился весь, ожидая... Топор тяжко ударил в переднюю доску козел, упал в ноги...
- Ты что это! - закричал Собакин и сдержал лошадь. Архип устало шел вслед... - Ты с ума сошел?..
- Теперь что хочешь со мной делай, - сказал Архип и смотрел на багровую полосу заката, - поседевший, весь обвеянный ветром.
- За что ты меня, Архип? Архип, я же не виноват...
- Сына моего убил.
- Какого сына?
- Осипа...
Темнела закатная полоса, суживаясь, закрыла багровое веко.
Собакин ехал шагом, Архип шел сбоку и немного сзади...
- Архип, я ничего никому не скажу, поклянись, что это более не повторится. Послушай, Архип. Осипа убили мужики, я бы никогда не допустил до этого.
Тогда Архип негромко засмеялся, словно конь дикий поржал, и белые зубы его впервые увидел Собакин.
4
Прошло более года. Опаляя землю, пронесло золотые свои ризы новое лето, пожали хлеб, и на гумнах запахло свежей соломой; каждый день до заката гудела молотилка; на заре опускался иней и взлетал, увидев солнце; только в темном саду да на лугу, где падала тень от дома, серебрил он мелкий гусиный щавель.
Утром к Собакину опять приходили мужики жаловаться на Архипа.
Все лето Архип передохнуть не давал: то скотину загонит, то вывалит из телеги траву, что мужик на барском поле под сиденье себе накосил, и кушак с мужика снимет или шапку - приходи, мол, жаловаться, неси штрафные.
А испольного хлеба, пока деньги за него до полушки в контору не внесены, не даст свезти ни снопа. Такой уж Архип ретивый приказчик, откуда только злоба взялась.
Мужики бить его хотели, а он либо увертывался, либо на барина валил: не моя в том воля. Мужики таили злобу, а осенью, когда на барском поле пшеница родилась сам-десять, а на мужицком не сняли и сам-трех, решили, каждый про себя, барина спалить.
Так уже стариками заведено.
К тому же на село пришла золотая грамота, читать ее не читали и не видели, пожалуй, но всякий знал, что в ней прописано: грамота старинная, давно по земле ходит.
А вслед за грамотой подкинули листки; их прочли и волновались глухо, как подземный ключ.
- Ну что, Архип, как мужики? - отдав на завтра распоряжение и позевывая, спрашивал Собакин.
Архип повел плечом:
- Что же, дурачье...
- Утром опять приходили на тебя жаловаться, нельзя так, Архип, ты портишь мои отношения с народом.
- С мужиком по-другому нельзя, - притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею.
- Я слышал, палить собираются.
- Кто их знает.
- Вон у Чембулатовой спалили же гумно.
- То озорство, барыня в город уехала, они и озорничают.
- Ну, иди, Архип. Завтра позаботься, чтобы лошади с утра готовы были.
- А вы разве куда едете?
- В город.
Архип ушел, а Собакин лег и перед сном раскрыл каталог садовых цветов и овощей; но скоро цветы стали походить на дам и все на одну и ту же, со вздернутым носиком; кочан капусты, отряхиваясь, надел очки и стал старушкой Чембулатовой.
Собакин улыбался в полусне, думая, как ему хорошо, что он, вот такой здоровый и молодой, скоро опять увидит лукавые глаза, вздернутый носик, русые волосы...