Прошло недели две. Теплов за это время отлучился, - взял с собой шкатулку с картами и уехал, полный надежд, на пароходе в Саратов, и вернулся с заплывшими сизо-лиловыми глазами и без денег, - уверял, что вышло квипрокво. И вот однажды, ночью, когда друзья уже спали, в "Ставрополь" принесли телеграмму:
"Выехала почтовым, целую, Ольга".
Это было как удар в голову. Языков сейчас же оделся и стоял у темного окна. Теплов в ночной рубашке, на кровати, со свечой в руке, перечитывал телеграмму.
- Батюшки мои, - громко прошептал он, - завтра в три часа приезжает. Что же будем делать, а?.
Друг его только низко опустил голову.
- Отвечай, идиот несчастный! - заорал Теплов. - Где ты будешь жену принимать - в нашем свинюшнике, да? Греться к тебе после Кременчуга приехала. Лгун бессовестный!
- Не кричи на меня, Митя, - неожиданно твердо проговорил Языков, - я все решил. Ты жену мою завтра встреть и привези ее в гостиницу, в лучший номер. Корми ее, пои и не отходи ни на шаг. Пусть она проживет здесь три дня, отдохнет после Кременчуга. Ты ей деньги достань, Митя, откуда хочешь.
Он повернулся от окна и стиснул руки.
- Ты ее проводи на вокзал с цветами, - она актриса, слышишь...
- Ну, а ты?
- А я, Митя, уйду. Я даже сейчас уйду. Про меня ты скажи ей, что я в уезд уехал по делам, в неизвестном направлении. Митя, не отнимай у меня последнего достоинства.
Он взял картуз и пошел к двери. Теплов кинулся за ним из постели, но запутался в простыне и уронил свечку.
- Остановись! Вернись, тебе говорят!.. Сумасшедший!
В вагоне второго класса, в купе, сидел медно-красный человек в поддевке, с жесткой бородкой, с оскаленными от смеха белыми зубами, Илья Бабин. Он был весь мокрый от жары, опирался согнутым указательным пальцем о крутое колено и похохатывал.
Напротив него, на койке, лежала слегка поблекшая, но еще красивая женщина с соломенно-светлыми, высоко взбитыми волосами, в шелковом, персикового цвета, плаще, со множеством видных отовсюду кружев. Пухленькими пальцами, на которых постукивали огромные перстни, она играла цепью от лорнета, вытягивая капризно губы, и говорила:
- Ах, эти вечные проводы, вечные встречи! В Кременчуге меня принимали, молодежь хотела выпрячь лошадей, но один местный богач отбил меня у них и умчал в автомобиле.
Илья Бабин слушал и похохатывал. Дама ему нравилась, но очень была смешна: носик вздернутый, на щеках наведен, точно на яблоке, круглый румянец, глазами она такое выделывала, что - не приведи бог, и все у нее не настоящее, - перстней хотя и много, но грош им цена: все медные, со стекляшками, лорнетка без стекол, кружева - как на кукольных юбках.
- Огни сцены, цветы, поклонники, ужины - надоело. Устала, еду к мужу, - говорила она, охорашиваясь, то одергивала юбку, то плащ тянула на плечо. - Какие вы все странные: "Актриса, актриса!" - но я тоже человек, уверяю вас. Я обожаю природу, ах, - пробежаться по росе босиком - вот мечта. У нас с мужем были странные отношения, он меня ревновал, как мавр. Боже, я не святая! Мы пять лет не видались. Скажите, вы его знаете? Ну? Какой он стал за эти годы?
Илья Бабин еще веселее рассмеялся.
- Фу, какой вы противный! А как его дела? Нет, я серьезно спрашиваю.
- Дела - как сажа бела...
"Пускай, пускай разлетится к муженьку, - весело думал Бабин, - досыта нахохочемся".
И сказал, вытиря ребром руки мокрые глаза:
- Погостите у муженька, потом к нам на хутор пожалуйте, у меня тройки и шампанское, чего душа просит.
Ольга Языкова покачала головой, задумалась, потом, улыбаясь загадочно, сказала:
- Голова кругом идет, как подумаешь: визиты, приемы, праздники; у мужа моего - весь уезд родня. Ах, и не говорите мне о светской жизни. А соскучусь - приеду к вам на хутор.
Закрыв рот, она засмеялась тихим, грудным смехом, подбородок ее задрожал. Бабин внимательно посмотрел на нее, и ноздри его задрожали.
Огромное ржаное поле перед железнодорожной станцией, измятое ветром, ходило желто-зелеными волнами, шуршало колосом, веяло горечью повилики и медовым запахом на межах мотающейся желтой кашки. Над полем, невидимо, точно комочки солнечного света, заливались жаворонки жаркими голосами. В палисаднике станции шумела висячими ветвями большая береза, и ветром отдувало куцый парусиновый пиджачок Дмитрия Дмитриевича Теплова, неподвижно стоящего на перроне. Он глядел, щурясь на плавно изгибающуюся в ржаных полях красноватую ленту пути, и поправлял на голове дворянскую фуражку. Позади, на лавочке, на солнцепеке, сидел сонный начальник станции с таким животом, что на нем не застегивалась форменная тужурка. Вглядываясь, Теплов, наконец, чихнул.
- Господи, прости, - пробормотал он, еще раз чихая, - спичку в нос. А что же поезд?
- Придет, - сладко, с хрипом зевая, сказал начальник станции.
И действительно, далеко у горизонта, где волнами ходил жар, появилось облачко дыма. Долетел протяжный свист.
Теплов, обернувшись, крикнул буфетчику:
- Бутылку донского, живо!
И вот, все увеличиваясь и свистя, напирая горячей грудью воздух, появился голенастый локомотив, замелькали окна вагонов, ударили в колокол.
Ольга Языкова, сходя с площадки вагона, выдернула руку свою из руки Бабина.
- Пустите, я на вас рассержусь наконец, - прошептала она торопливо, спрыгнула на перрон и ахнула.
Шаркая со всей силой ногами по асфальту, налетел на нее Теплов с отнесенной в сторону фуражкой. Позади него делал какие-то неопределенные жесты, широко улыбался начальник станции. Подбежал буфетный мальчишка со звенящими на подносе бокалами.
- Это так неожиданно... Я так тронута... Я не знала, что моя скромная известность докатилась до ваших мест, - говорила Ольга Языкова, беря бокал рукою в перчатке.
- Господа, еще раз - Уррра! - захлебываясь, завопил Теплов и закрутил над головой фуражкой.
Когда затем, подсаженная в тарантас, Ольга Языкова спохватилась и спросила про мужа, Теплов ответил, прямо глядя ей в глаза выкаченными, остекленевшими от подагры глазами:
- Николай уехал в уезд до получения от вас известия, и в неизвестном направлении.
В "Ставрополе" Языковой был отведен лучший номер внизу, окнами на площадь. Теплов позаботился и об угощении: на столике перед плюшевым диваном кипел самовар, стояли тарелки с едой и бутылка донского шампанского. Но Языкова, бросив шляпу с вуалью на подзеркальник, с видимым неудовольствием оглядывала лопнувшие обои, кумачовые ширмочки, помятый вонючий умывальник, бумажную розу, воткнутую сверху в ламповое стекло. Теплов вертелся около, стараясь обратить внимание актрисы на еду.
- А это что за ужас?! - спросила, наконец, Языкова, останавливаясь у окна.
Теплов деликатно коротким мизинчиком стал указывать на достопримечательности:
- Вот то - лавка местного богача Бабина. Это - домик батюшки. А вот торчит - пожарная каланча.
- Нет, я спрашиваю - это что? - сквозь зубы спросила Языкова, кивая на лужу, где рылись свиньи.
- Озерцо. Городское хозяйство предполагает обсадить его деревцами и зимой устроить каток. Вы, может быть, присядете, Ольга Семеновна, откушаете?
Ольга Языкова села на диванчик, откушала чашечку чаю и опять задумалась. Зато Теплов приналег на еду и на вино и развеселился.
- Вспомните слова поэта, - воскликнул он, прижимая к груди руку с вилкой, - лови момент. Оставьте задумчивость, выпейте винца. Ей-богу, жить на свете недурно.
- Где мой муж, я хочу знать? - мрачно спросила Языкова.
- Солнышко, да любит, любит он вас... Ей-богу, в уезд уехал. Я уж за ним и верховых разослал. Найдется, прилетит... Ах, милая вы наша... Вы луч, можно сказать, упавший в болото... Ведь мы в грязи живем, как поросята... Ну... Пью за искусство, за мечту.
- Я желаю знать, почему вы привезли меня в эту мерзкую гостиницу, а не прямо на усадьбу, в наш дом?
- Да ведь дом-то сгорел, богом клянусь... Николай думает строить новый. Моя, говорит, жена артистка, ей нужен дом с колоннами, храм. Через всю, говорит, спальню пущу трельяж с ползучими розами. Так, бывало, размечтаемся с Коленькой, - и все вы, наша красота, в мечтах... Ольга Семеновна, не побрезгуйте, поживите с нами денька три, потом мы вас с цветами в Москву проводим.