Подпорки расшатало, и сквозь щели выпирал грунт, как тесто.
- На аршин под собой, - бормотал Лопыгин и, напирая грудью на черенок, выбрасывал почву назад между ног.
- Все ил да ил, - говорил Лопыгин, - где тут золоту быть, - и, сняв рукавицу, чтобы вытереть пот, заметил, что стойки ползли вместе с илом в глубь вырываемой ямы.
"Беда", - подумал Лопыгин.
Минуту можно еще пробыть в забое, но затем рухнула бы земля, засыпая человека и золото.
Понял это Лопыгин и, стиснув зубы, нажал спиной и боком на подпорки:
- Господи, благослови!
Со всей силой ударил лопатой, еще и еще раз; хрустнула галька; гнулись подпорки, и, захватив руками обнажившегося песку со дна ямы, выскочил Лопыгин задом из забоя, и с гулом рухнула за ним земля, ломая крепи.
А между сложенных ладоней Василия, тяжелый и матовый, лежал самородок.
- Василий, - кричал сверху Ванька, - жив ты, эй, эй!
Лопыгин дернул за канат и, когда, скрипя, поднял его ворот из холода и сырой темноты на теплую траву поляны, ахнул Ванька, ударив ладонями по бокам.
По бородатому лицу, спине и рукам Лопыгина, запекаясь, текла кровь, колени тряслись, и, опустясь на землю, сказал он чуть слышно:
- Водицы.
Но самородок, веский и холодный, лежал в кармане, воплощая далекое странствие на север Урала и отыскание заветного долочка, где залегла несметной цены золотая река.
Оправившись, Лопыгин сказал Ваньке, что работать больше у хозяина, через которого чуть жизни не лишился, не станет; умылся на озере, переменил рубаху и к вечеру пошел в выселки, сам думая: зачем пошел?
- Первым делом вина выпить, - сказал Лопыгин, - а потом смекнем.
Проходя мимо Василисиной мазанки, Лопыгин обернулся, - так и есть: подняв раму, глядела на него румяная Василиса, не мигая, зелеными глазами.
- Гуляю, - сказал ей Лопыгин, - видишь ты, какая толстая, - и он вошел в хату.
- Плачу за все.
Василиса молча накрыла пестрой ширинкою стол, принесла еду, вино и села рядом, сложив голые до локтей руки под грудями.
- Что ты глядишь, - сказал Лопыгин, - как корова на новые ворота; деньги есть, - и гуляю.
- Нашел? - спросила Василиса тихо.
- Мало ли чего я находил, да тебе не докладывал; на, выпей.
Василиса выпила, вздохнула и, прижавшись к Лопыгину, закрыла глаза.
От горячего чая и водки, от Василисиных белых плечей захмелел Лопыгин и, бахвалясь, вынул самородок, стукнув им по столу.
- Это видела! Значит, - я сам себе хозяин и завтра народ найму и всех увезу на машине. И тебя возьму - мне портки зашивать, - очень я лютой до работы. А вернусь, - куплю всю Расею.
Лопыгин, сунув самородок в карман, поднял ногу и запел дурным голосом:
...Эх, да мальчишка...
- Спать идем, - шепнула Василиса на ухо, - смотри.
И, расстегнув кофту, показала Василию белые груди...
...Накинув шаль, вышла Василиса на дворик, поглядела, как звезды горят, и слушала тявканье вдалеке собаки.
- Спит, чай, - сказала Василиса и, поведя от холода плечами, стукнула в забор, позвав: - Федя!
На оклик заворчал кто-то, почесался, и через забор перелез высокий мужик, в армяке и сутулый.
- Федя, - зашептала Василиса, - слиток у Васьки фунта на два, поутру нашел.
Молча Федька пошел к хате, а Василиса повисла на его руке.
- Не убей, смотри; не шибко бей. Федор стряхнул Василису и открыл дверь. Лопыгин спал у окна на кошме, закинув голову и подняв колено, рукой же в кармане крепко сжимал самородок.
А когда скрипнула дверь, сразу проснулся и, увидав черное перед собой лицо Федьки-кота, ткнул в него сапогом и, вывернувшись из-под облапивших рук, выпрыгнул в окно.
- Режут! - закричал он и, сжав зубы, пустился рысью, звонко стуча по крепкой дороге, к лесу.
А за ним на длинных ногах бежал Федя и позади Василиса.
Перепрыгнув через плетень, сосчитал Лопыгин шагов полтораста до лесу и понаддал, но вдруг встал, тяжело дыша, на краю узкого болота, соединяющего озеро с мельничным прудом.
- Пропал, - сказал Лопыгин и прыгнул на кочку, на другую и погрузился по грудь в холодную грязь.
Подбежавший Федя схватил его за волосы и потянул.
- Не бей, - тихо сказал Лопыгин и, подняв руку с золотом, далеко отбросил самородок в плеснувшую воду: - Держи, Федя, ни тебе, ни мне.
Василиса заголосила:
- Батюшки, добро утопил! А Федя отошел, сказавши:
- Что же, вылезай, Василий Иванович!
ЭШЕР
1
Над морем по зеленым склонам, через мосты и повороты, бежит шоссейная дорога. Близ нее, у селения Лохны, стоит вот уже вторую тысячу лет кряжистый дуб, вершина его гола, расщепленная грозою, и только к югу над землей протянул он кривую и крепкую ветвь, покрытую листьями. Проходя мимо, всегда оглянется путник и, быть может, припомнит предание: когда весь еще дуб шумел зеленой листвой, собирались под ним в лунные месяцы абхазские князья и наездники судить и решать важнейшие дела. Дуб этот считался священным.
Когда русские покоряли Кавказ - старый абхазский князь Анчабадзе произнес под дубом великую клятву и послал трех сыновей своих биться за свободу.
Многие, многие тогда легли на поле славы, многие бежали в Турцию, не желая приносить покорность русскому царю. Из трех сыновей Анчабадзе вернулся только один, весь покрытый ранами и славой.
Тучные земли от Самурзаканда до Сухум-Кале отошли от князя, заглохли сады, обвалились военные дороги в глубине гор. И в те годы священный дуб, где собирались абхазские воины, был расщеплен ударом грозы.
Прошли годы. Из рода Анчабадзе остались трое: тот, что вернулся с войны, теперь уже старик, внучка его - Эшер да племянник - Джета, прятавшийся в горах за многие дела.
Говорили, Эшер - самая красивая девушка в Абхазии, но видели ее всего раз, в студеную зиму, когда выпали большие снега и дед Анчабадзе вместе с Эшер спустились к морю на одном коне, спасаясь от голода.
.......................................................................
В духане "Остановись" за стойкой сидел духанщик Сандро. Из-под папахи торчал у него длинный нос, а под ним жесткие, как щетки, усы. Сандро щурил воровские глаза, усмехался.
По другую сторону прилавка сидел урядник, по прозванию "Крепкий табак"; стуча ногтями по столу, он зевал, рыжая щетина на подбородке его вставала ежом, и позвякивали побрякушки ремней и оружия...
- Скучно? - спросил духанщик.
- Скучно, - ответил урядник, - очень скучно, понапрасну только время теряю, никто тебя не обидит...
- Эх, не обидит, не обидит, - вздохнул Сандро и, качая головой, вылез из-за стойки и стал в дверях. За горы закатывалось солнце, заслоняемое краями древней, неведомо кем построенной башни; пунцовые и желтые облака потянулись дымами в закате. Перед духаном лесной хребет потемнел и в расщелинах задымился; внизу тихое и теплое море покрылось рябью. В нем, у края воды, поднялись зубчатые тучи, озолотились и побагровели; небо стало чище и зеленей; под месяцем зажглась звезда, и лунный серп стал ярче. У поворота белой дороги, под кипарисами, заверещали жабы, низко, над влажной травой, ныряя, стала носиться мышь.
- Опять ночь, опять беспокойно, - сказал Сандро, затворил ставню и зажег лампу.
- Как же он здесь появился? - спросил урядник, щурясь на свет лампы. Неужели ему головы своей не жалко?
- Глупо спрашиваешь, - ответил духанщик, засовывая руки в широкие штаны. - Прошлым летом я к начальнику бегал, убери, говорю, пожалуйста, убери Джету Анчабадзе. Он скотину на ночь в хлев не загоняет: честный абхазец буйволов и на замок замкнет и собаку спустит; хорошо, говорю, пускай у Джеты буйволы гуляют. Но почему ему каждый праздник денег давай, вина давай? Ну, хорошо - бери деньги, бери вино... А зачем с ним приходят пятнадцать абхазцев?.. И он дает им мое вино, и барашка, и табак... И деньги отдает... А кто генеральшину дачу обокрал? Кто стражника к дереву кинжалом приткнул? Джета... Все Джета. Начальник меня благодарил, послал Джету ловить. А Джета в горах как по ровному полю скачет. Поди его поймай... И он с прошлой недели опять здесь появился... Он знает, что я тогда на него пожаловался... Послушай, "Крепкий табак", убей его, пожалуйста, я заплачу.