— Иди-ко, иди, заждались тебя, — сказал Никон.
И Федор почувствовал, что облака сейчас тоже лягут на его плечи, и он увидит весь мир, — и в великой жажде простора он вытянулся, раскинулся, как только мог…
Уже вызвездило, когда Ольга, Данила, Иван Суета и келарь Азарьин вышли из больничной избы.
— Четвертого из ближников моих земле отдаю, — печально сказал Данила.
Ольга вздрогнула и прижалась к нему: он с ней. Вот он, вот его теплое тело, его твердая, шершавая от ветра рука. Ольга до последнего своего вздоха готова ратоборствовать со смертью, только бы Данила был с ней.
Иван Суета и Данила рассказывали Симону Азарьину, что у троицких защитников сто семьдесят четыре убитых и шестьдесят шесть раненых, а у поляков полторы тысячи убитых.
— Да, немало их туров в пламени горят… вона, по сю пору гарью наносит, — сказал Иван Суета. — Эх, посекли мы их ноне, порушили многие подлые дела их! Не доведется им вскорости подняться…
Иван Суета вдруг осекся, словно испугавшись силы своего голоса. Навстречу несли покойников. Двери Успенского собора были распахнуты. В соборе от стены до порога на каменном полу, под дымными огнями свечей, тесно, в нерушимой дружбе, лежали мертвые заслонники.
Неподалеку от собора слышался глухой и тяжелый стук — то опять копали братскую могилу, разбивая ломом мерзлую землю, и она, чудилось, стонала от этих ударов, как замученный богатырь.
— Вот оно, житие наше! — скорбно сказал келарь. — Егда же конец настанет злосчастьям нашим?
Никто не ответил ему.
Только Данила, посмотрев на звездное небо, спросил:
— Как мыслишь, отче келарь, помянут ли о нас?
— Кто, сыне?
— Дети детей наших… годов через двести, али еще поболе. Вспомянут ли они, как мы на горе Маковце сии стены держали, ни крови, ни жития своего не жалеючи…
— Далеко заганул, сотник…
— Вспомянут! — уверенно сказал Иван Суета.
— Что есть житие человеческое? — спросил Данила. — Неужто только тягота и борение?
Иван Суета подумал и тихо пророкотал:
— Скудней нашего брата-тяглеца житья на свете нету: платья с ношу, хлеба с душу, денег с нужу… Бояре да дворяне детям своим вотчины да животов отписывают, а мы своим деткам — тяготы да заботы, а они то ж самое — потомству своему.
— Ино с плеча на плечо передаем, — усмехнулся Данила, а Ольга даже тихонько рассмеялась.
— Станут тяготы те перебрасывать с плеча на плечо, да все дальше… глядишь — и порастрясут беремя, оно и в легкость придет… а?
— Твоими бы устами, Ольгуха, и мед пить! А коли б у нас знатье было, что та легкость к народу придет, нам бы и на смерть глядеть не страшно, — сказал Иван Суета.
— Не мудрецы мы, того нам провидеть не можно, — обронил Симон Азарьин и поглядел на небо. — И не звездоволхвы мы, дабы по светилам небесным пути человеков заране разгадать…
Симон замолк, и все в молчании засмотрелись на звездный путь, далекий, безмерный и совершенный. Каждый подумал, какое великое множество людей взирали на эти небесные огни, упорно чего-то ожидая для своего земного бытия. Они не могли ни исчислить, ни даже представить себе течение этого, летящего в бесконечность времени. Но неиссякаемое сияние звезд доходило до них, как напоминание об упорстве надежд и деяний человеческих, которые не прейдут, пока есть жизнь на земле.
Симон Азарьин, вернувшись в свою уже несколько дней не топленную, с промерзшими углами, келью, хотел было лечь спать. Но тишина после битвы всегда казалась ему самой надежной и прочной и манила его сесть за любимое писание.
Алексей Тихонов спал на лежанке, укрывшись с головой. Услышав шаги Симона, Алексей высунул голову из-под тулупа.
— Ты, отче?.. Писать станешь?
— Спи, спи, сыне.
Но Алексей всегда просыпался резво, как птица. Он уже сидел у стола, бодрый, ясноглазый, полный готовности к работе.
— Завернись покрепче в тулуп, Олешенька, — посоветовал Симон. — Ну и холод собачий, прости мя боже… Доведется нам с тобой в черед писать, а то, гляди, руки не сдюжат.
Так и сделали. Вместе вспоминали события последних дней, вместе находили нужные слова в летописный свод, который должен был пережить их самих.
«Да помнят потомки наши, — записывал Алексей Тихонов, — о прегрозных и трудных днях сидения нашего в Троице-Сергиевом граде, врагами злобными осажденном. Не имея помощи ниоткуля, мы порешили, не жалеючи жития нашего, застаивать град сей. Да ведают потомки наши, что опорой силы нашей были не бояре и не дворяне, но были нашей опорой — тяглецы, черной работной народ, малые посадские людишки, кои в сей кроволитной войне последних зипунов лишилися. И сии разоренные люди показали себя мужами храбрейшими, достойными прославления. Клементьевские тяглецы Никон Шилов и Петр Слота разыскали смертоносной тот подкоп, который проклятые ляхи да воры-изменники под нас подводили, дабы нас изничтожить.