Знакомые здания гостиницы «Москва» и Дома СНК и СТО строго возвышались над улицей, как темные скалы, а улица казалась горной дорогой, откуда к трудным высотным подъемам идут тысячи людей. Войска шли и шли, печатая шаг, а древняя московская земля, будто напутствуя, гудела своими асфальтами. И, казалось, сама улица, новый Охотный ряд советской Москвы, слушает этот твердый, чеканный шаг Красной Армии, которая идет биться насмерть с самым лютым врагом нашей родины. Казалось, эта темная, как горное ущелье, улица, притаившись в строгом молчании, слушает мерный топот тысяч ног.
А улица и в самом деле слушала и смотрела на это боевое шествие. Привыкшие к затемнению глаза уже различали над перилами гостиничных лоджий, а также из десятков распахнутых окон черные гроздья свесившихся вниз голов. На нашей стороне улицы, около Дома СНК и СТО, стояла густая толпа, молчаливая, сосредоточенная толпа военной Москвы, столицы военного лагеря. Ни говора, ни смеха, ни суеты не слышно было вокруг, только, как волны прибоя, слышны были мерные удары тысяч ног по гулкому асфальту.
Раскова вдруг громко вздохнула и заговорила:
— Что мне сейчас вспомнилось… Когда я еще проходила мою летную учебу, мы, бывало, выстраивались здесь, в Охотном ряду, когда в Октябре или Первого мая шли на Красную площадь… Мне эта улица всегда казалась такой веселой… можно сказать, вся новая, красивая, стройная улица. А теперь… мы стоим здесь в темноте…
Некоторое время она смотрела на равномерное колыхание голов, плеч, винтовочных штыков, а потом, упрямо кивнув, продолжала:
— Ну, ничего, ничего… придет день, и мы опять выстроимся здесь… например Первого мая… будет прекрасная погода… ох, я уже расфантазировалась… вы представляете себе это?
Я ответила, что возвращение мирной жизни теперь, когда на душе так тяжело, представляется мне чем-то до такой степени желанным, что эта мечта просто похожа на сказку.
— Да, от такой радости можно даже позволить себе заплакать… Со мной так было однажды…
Раскова вдруг прервала свою речь. Войска уже прошли. Маленькая машина Расковой медленно двинулась в общем автомобильном потоке по направлению к улице Горького.
— От какой же вы радости плакали, Марина Михайловна?
— Это было в Ленинграде, в начале марта прошлого года. Утром в тот день я вернулась из фронтовой поездки, приехала в гостиницу страшно усталая. Приняла ванну и заснула как убитая. Просыпаюсь — и глазам своим не верю: против окна ярко горит фонарь!.. Я как закричу: «Да что они, с ума сошли?» Вскакиваю с постели, подбегаю к окну — что такое?.. Вся улица в огнях!.. Я выбегаю в коридор. Какой-то военный преспокойно идет из вестибюля. «Кто разрешил снять светомаскировку в Ленинграде?» — спрашиваю я, уже совершенно потрясенная. А незнакомый командир очень весело улыбается: «Успокойтесь! Война кончилась, будем заключать мир с Финляндией!» Я вернулась к себе в номер — и заплакала. Смотрю на огни, вижу, как на улице стало красиво, людно, светло, а сама плачу… и так мне было хорошо, так хорошо…
Раскова помолчала, а потом сказала необычайным, словно размягченным голосом:
— Когда я увижу мою Москву, опять всю залитую огнями…
Вдруг она резко оборвала свою речь и, будто подавляя в себе этот наплыв мечтаний, заключила просто и сурово:
— Но это будет еще не так скоро. Еще сколько будет боев, пока мы дождемся этого дня!
Ее бледный профиль с тонкой линией лба, носа и плотно сжатых губ матово светился в полумраке августовского вечера.
— Дождемся… правда? — повторила она, пожимая мне на прощанье руку.
Но не дождалась: еще до окончания Великой Отечественной войны Марина Раскова, наша прекрасная женщина-орлица, погибла на своем посту смертью храбрых.
Ярко вспомнилась мне Марина Раскова, ее матовый тонкий профиль и сдержанно-взволнованные речи, когда 9 мая 1945 года наша машина медленно продвигалась по улице Охотный ряд. Впрочем, точнее сказать, наша машина стояла. И стояла она почти на том же месте, где пережидала шествие войск маленькая серая машина Расковой августовским вечером более трех лет назад. Нет, скажем еще точнее: 9 мая 1945 года наша машина стояла, прижатая к другим машинам, как льдина в половодье. Наш шофер должен был проявить немало изобретательности и водительского искусства, чтобы выбраться из этого невиданного человеческого океана, из этой ликующей толпы. В тот вечер вся Москва вышла на улицу, чтобы торжествовать, петь, ликовать, славить победу. В тот день в нашем календаре появился новый праздник — День Победы над фашистской Германией. И кто может забыть этот день и чудесный майский вечер, когда ликование народа Советской страны было слышно на весь мир!
Это была невиданная, стихийная народная демонстрация, когда тысячи и тысячи людей в едином порыве устремились к Кремлю. Вокруг древних стен его, на берегах Москвы-реки, на площади Свердлова, на больших и малых улицах ликовали народные толпы. А вверху над ними, переливаясь, сверкая россыпями драгоценных огней, вспыхивали гроздья бесчисленных звезд — не видывали еще такого фейерверка в Москве!.. Как гигантские светящиеся раковины, стояли на площадях и улицах сотни прожекторов, длиннейшие стрелы лучей вонзались в небо, и оно переливалось всеми красками — полосатое, цветистое, словно волшебный ковер. Сколько громовых салютов было в тот вечер, но ликование народных толп, их песни, смех, говор оказались громче орудийных раскатов.
Нашу машину несла торжествующая, смеющаяся, поющая, залитая огнями улица — новый Охотный ряд. Мне вспомнился сумрачный августовский вечер, когда мы с Мариной Расковой пережидали в машине идущие на фронт войска, мне даже захотелось рассказать о тех минутах сидящим со мной в машине. Но в наше окно то и дело заглядывали чьи-то смеющиеся лица, чьи-то руки протягивались к нам, и мы обменивались братскими рукопожатиями; песня о «золотой Москве» врывалась нам в уши, и мы подхватывали эту пропитанную торжеством и радостью песню… Рубиновые кремлевские звезды пылали в бархатной синеве майского вечера, а в небе пламенели, играли миллионы световых фонтанов, гирлянд, букетов, сказочных радуг, затмевающих звезды… И над нашей улицей, новым Охотным рядом, сияло это же волшебное, пламенеющее огнями небо. Казалось, за все дни военных затемнений улица была щедро вознаграждена этим ликующим торжеством огней. Но это была не только зримая красота: слава победы, всемирная слава нашей советской родины, вступившей в новую, мирную эпоху своей истории, сияла над моей торжествующей улицей.
1945–1947 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
В настоящее собрание сочинений входят наиболее значительные романы, повести, рассказы и очерки, созданные за период с 1926 по 1966 год, а также воспоминания и дневниковые записи. Произведения для этого издания заново просмотрены и исправлены автором. Все подстрочные примечания авторские.
«Золотой клюв». — Повесть впервые опубликована в 1925 году в журнале «Сибирские огни», № 3. Через два года была напечатана в первом томе собрания сочинений (Москва — Ленинград, Госиздат, 1927–1929), впоследствии неоднократно включалась в сборники избранных произведений писательницы, а также выходила отдельным изданием.
В основу повести лег документальный материал, относящийся к истории алтайских заводов XVIII века, который был обнаружен Анной Караваевой в губернском архиве города Барнаула во время ее педагогической работы в алтайской губ-совпартшколе. Караваева изучила старинные планы и описания рудников, дела о «беглых людях» Колывано-Воскресенских заводов, ознакомилась с официальной перепиской, содержащей интересные факты из жизни рабочих и администрации.
«На горе Маковце». — Повесть впервые опубликована в журнале «Новый мир», № 2–3 за 1939 год. В 1942 году вышла отдельной книгой в издательстве «Советский писатель».
«Повесть о пропавшей улице» — впервые опубликована в 1935 году в журнале «Октябрь», № 1. В 1936 году вышла отдельным изданием в издательстве «Художественная литература». В 1947 году была переиздана в издательстве «Московский рабочий» с подзаголовком «Очерки по истории Москвы».