«Искусство умеет жить надеждой, да ведь и литература творится не только в столицах, но и по всей стране», — говорил наш профессор. Эта мысль, новая для меня в становлении моего мировоззрения, сыграла свою положительную роль.
Я заканчивала высшую школу в обстановке бурлящего Петрограда на третьем году кровопролитнейшей, разорительной и ненавистной трудовому народу империалистической войны.
Февральская революция не оправдала надежд на окончание войны, как ожидали миллионы отцов, матерей и жен, чьи родные и дорогие люди (как и мой муж) уже годами дрались на фронте. Напротив, газеты трубили о войне «до победного конца». Среди же простых людей, истомленных войной, все чаще можно было слышать, что «февральская-то еще не настоящая», а «настоящая революция», которая принесет с собой и мир, — еще впереди. В мыслях моих уже тогда не однажды возникало желание как-то записать поэтически, взволнованно это напряженное время ожидания, но я еще не находила для этого выражения. Тогда я не понимала, что переживала некое преддверие творческого состояния, и, конечно, еще не в силах была себе представить, какой безбрежный мир нового откроет людям Великая Октябрьская революция.
Никогда не забыть мне, какое небывало широкое чувство радостного облегчения и торжества охватило и мою душу, когда я прочла исторический декрет о мире, подписанный В. И. Лениным! Этот Декрет, так глубоко и кровно близкий миллионам людей, как бы зачинал собой, в моем сознании, необозримый мир открытий революционной эпохи, новых, преобразующих жизнь идей. Все, о чем годами думалось и чему раньше не находилось объяснения, теперь прояснялось. Но вместе с тем жизнь показывала, что молодой советской интеллигенции еще очень многому надо учиться — и не как-то академически, а в работе, в коллективе. Мне того именно и хотелось: работать и учиться. И вот однажды, в начале 1918 года, на стене большого дома казарменного вида я прочла объявление, что для внешкольной работы в частях Красной Армии требуются лекторы. Я с воодушевлением взялась за работу. Едва ли были тогда какие-то методические программы, как читать эти лекции. Помню только, что я не столько «читала», сколько просто рассказывала о жизни и творчестве Пушкина, Некрасова, Льва Толстого, Горького, Короленко. Слушатели мои часто менялись, но, как правило, народ это был боевой, многоопытный — и хотя многим из них я, наверно, казалась зеленой девчонкой, относились они ко мне, как и вообще «к просвещению», очень душевно и серьезно. Именно тогда пробудилось у меня стремление работать со взрослыми — было здесь чему поучиться и самой!
Кончилась гражданская война, трудности эвакуации, мой муж вернулся из Красной Армии, и мы переехали в Сибирь. Там в Алтайской губсовпартшколе я начала преподавать русский язык и литературу. В городе Барнауле, неожиданно для себя, я обнаружила небольшое, но дружное литературное гнездо, так называемое ЛИТО, молодую, живую творческую среду, которой мне так недоставало… Я стала активным членом Алтайского ЛИТО, что-то записывала «для себя», прозой, стихами, но в печати выступить еще не решалась.
В 1921–1922 годах разразился страшный голод в Поволжье, охвативший тридцать пять губерний. Мы, молодежь, по призыву губкома партии, должны были помогать общественным организациям встречать на вокзале беженцев с Поволжья. Решительно каждый из них, будь то молодой, старик, а особенно женщины и дети, являл собой незабываемо жестокую картину огромного несчастья, которое надо было изжить как можно скорее! И мы, начинающие литераторы, зажглись желанием посильно помочь общему делу. Решено было срочно издать «Сборник рассказов и стихов» («пусть это будет наш сноп!»), а весь гонорар пожертвовать в фонд помощи голодающим. Из всех предложенных мной тем рассказов редколлегия выбрала сюжет, который я назвала «Под искрами». В рассказе была изображена история древнеримского раба, разорвавшего оковы своего рабства под искрами пожара ненавистной патрицианской латифундии. Сюжет рассказа был увиден мною на картине одной из дореволюционных выставок живописи. Это был большой красочный триптих кисти какого-то молодого художника. Картину едва успели выставить, как она очень скоро, прямо на глазах у публики, по приказу властей предержащих была вынесена неизвестно куда, как произведение на «недозволенную тему». Возможно, поэтому мне этот триптих так и запомнился.
К сожалению, сборник «Сноп» затерялся, и потому уже не могу точно вспомнить время появления моего первого рассказа, то ли конец 1921, то ли первая половина 1922 года. Но я отлично помню, как мы все гордились, взирая на тонкую книжечку тетрадочного формата, с ее сероватой бумагой и графическим рисунком, изображающим пышный сноп на обложке! Сборник этот был отмечен в сибирской печати.
В моей педагогической и общественной работе в начале двадцатых годов мне доводилось встречаться с людьми, которые не могли и не стремились до конца разобраться в величайшем историческом значении переживаемых событий. Они растерялись в новой действительности и не нашли ничего лучшего, как прятаться от нее, чтобы жизнь не могла «достать» их. Эту «тактику» мещанина доводилось мне наблюдать еще в дни моей юности. Но теперь я отмечала и другое: мещанство не только прячется в своих домиках и флигельках, — оно может и злобно огрызаться, как мелкий хищник, может и убивать ростки новой, социалистической жизни.
Лично мной наблюденные случаи и слышанное от других дали мне сюжет для рассказа «Флигель», напечатанного в журнале «Сибирские огни» (1923). Злободневность темы в рассказе чувствовалась сильнее, чем художественная манера автора, — она просто еще никак не сложилась. Я, что называется, еще искала себя, свою проблематику и своих героев.
Писателям нашего поколения выпало великое счастье — начать свой литературный путь в те годы, когда жил, творил и руководил нами величайший гений революции В. И. Ленин. В те годы еще не было собрания сочинений Ленина, но каждое слово, им произнесенное, каждая строка, написанная ленинской рукой, становились на другой же день достоянием народа, рождая навстречу себе могучие отклики повсюду. В часы школьных уроков и на беседах нашего небольшого литературного кружка в Совпартшколе преподаватель и курсанты часто делились между собой новыми впечатлениями и думами о том, «что прочли у Ленина». Среди слушателей школы было много сибирских партизан — сильных, оригинальных характеров и большей частью исключительно способных людей. Получив только теперь, после революции, возможность учиться, они жадно стремились к знаниям и культуре, и радостно становилось за них: так быстро и ярко развивался в них человек новой эпохи. Многие черты и мысли этих людей помогли мне впоследствии при создании образов моих будущих героев.
Как педагог, начинающий литератор, пропагандист и одна из общественных работниц среди женщин, я общалась с разными людьми и коллективами. Мне довелось слышать столько разных историй, что физически невозможно было записывать их!.. Добавить к этому еще участие в шефской работе нашей школы, поездки с лекциями, спектаклями в пригородное село, где тоже было что посмотреть и было о чем подумать. Я переживала чудесное время обильного притока жизненных впечатлений и творческих замыслов.
С мая 1922 года я начала регулярно печататься в местной газете «Красный Алтай», а в конце года вступила в коммунистическую партию. Жизнь мне казалась удивительно красочной, хотя Барнаул в двадцатых годах был довольно обыкновенным городом, со многими приметами старорусской провинции. Это чувство широты и яркости жизни шло от счастья узнавания новой действительности. Жизнь открывала и подсказывала все новые темы. Герои и сюжеты моих рассказов начала двадцатых годов, например «Гость», «Спутник», «Жало», «Воронье», «Каленая земля», «Дымная межа», «Рыжая масть» и другие были почерпнуты из жизненных встреч. Многие из этих рассказов, правда, напечатаны были гораздо позже. Дело было в том, что в 1922 году на литературном нашем горизонте появился толстый журнал «Сибирские огни», который словно высокий и яркий костер притягивал к себе творческие мечты и надежды писателей-сибиряков. Напечатав в «Сибирских огнях» рассказ «Флигель», теперь я мечтала дать в наш молодой журнал большое повествование. И хотя в это время тема этого будущего повествования уже была найдена мной, я отлично понимала: не будь наших славных «Сибирских огней», у меня не было бы такого живого стимула и уверенности в творческой деятельности. Работа над повестью о закрепощенных рабочих царских заводов во второй половине XVIII века заставила меня предпринять целое путешествие по Алтаю летом 1923 года. Местные старожилы направляли мой путь в те горные места, где, по преданию, селились некогда беглые рабочие. Увидев воочию сказочно живописные пейзажи Алтая, его дивные альпийские луга, знакомясь с его народом, радушным и гостеприимным, я еще глубже поняла, с какой же неодолимой силой влекли к себе закрепощенных рабочих царских заводов эти вольные горные места! Но надо было понять и другое: неизбежность гибели этих одиночных или групповых попыток рабочих XVIII века уйти, спастись от эксплуатации и бесправия в условиях феодально-крепостнического общества.