В музее Венецианской академии художеств — это уже в феврале — познакомился доктор Горак с индусом из Дели, журналистом, работником телеграфного агентства, человеком неясной политической окраски, которая так типична для буржуазного публициста, к какой бы национальности он ни принадлежал. Они быстро сошлись. Как два партизанских командира, оперирующих в соседних районах, они обменялись информацией и сведениями, установили общие симпатии и неприязни. У них оказались даже общие вкусы, и они стали ходить обедать в харчевни, где удивительно вкусно приготовляли каракатиц и спрутов и поили чудесным вином.
Индус, хоть он и намекал, что он какого-то весьма священного происхождения, прекрасно разбирался в винах, имел кучу знакомых девиц и, несмотря на подозрительный в фашистских условиях цвет лица, выдающий в нем не-европейца, то есть не белого, дружил со всей французской верхушкой города. В минуты откровенности он любил рассказывать о ненависти Индии к англичанам, и тогда губы его бледнели, точно он терял сознание.
— Скоро мы им запретим въезд в Индию, — шептал он, глядя поверх головы доктора Горака, — мы им все припомним, дорогой друг! Эта нация, развращенная колониальным рабством, напоминает пиявку. Скоро она насосется нашей крови до одурения, и тогда мы без труда сбросим ее с себя. Англичане, не успевшие во-время покинуть Индию и уцелевшие от нашего лечения, превратятся в париев. Мы будем с наслаждением подавать им милостыню, доктор Горак. А я буду иметь лакея англичанина. Джон! Виски! Джон! Чистить туфли! Мечта моей жизни — выехать с таким лакеем в Европу!
Журналист из Дели занимался исследованием в области индийского фольклора, географии и истории, и доктор Горак, подпрыгивая на стуле от радости, доверил новому другу девиз своей жизни:
— Вот что я скажу вам: к славе ведет один путь — труд, и кто хочет попасть к ней другим путем, тот контрабандист. У меня вышло пять книг, и я опубликую еще две или три. Они внепартийны. Я подчеркиваю: не беспартийны, а внепартийны.
— Ес. Правда. Чтобы лететь выше леса, птице нужно лететь выше деревьев. Я тоже так.
— Партии меняются, а то и исчезают бесследно, остается народ в целом, история вообще.
— Ес, ес. Это умно.
В середине февраля редакция предложила доктору Гораку (псевдоним — Гарри Джойс) выехать в Швейцарию.
Покидая милую его сердцу Венецию, Горак послал в «Фигаро» статью об итальянском театре (псевдоним — Эмилио Анбреблетти), в «Эссей» — «Мицкевич в Венеции» (псевдоним — Францишек Дмовский) и в Прагу очерк о славянских семьях старой Венеции (псевдоним — В. Дроглав). Чувствуя, что он не скоро вернется в Италию, Горак прощался с городом, как с живым существом.
Венеция отдыхала от людей и была трогательна до слез. На набережной Скьявони рыбаки чинили сети и пели, с утра до сумерек пели. Их шхуны сушили рыжие и коричневые паруса. Пахло тиной. Каменщики, звонко переругиваясь, починяли борт канала вблизи Палаццо дожей. С окон домов свисали перины, а на протянутых поперек каналов веревках сушилось белье. В таверны завозили запасы вин в бочках, и мостовые подолгу сохраняли вкусный кисловато-острый запах вина. На Лидо, куда доктор Горак заглянул накануне отъезда, обновляли фасады отелей и пансионов, просеивали и разравнивали граблями песок на пляже, красили лодки и устанавливали перед верандами столбы для разноцветных зонтов, под которыми будут завтракать и пить вино приезжие гости. В еще безлюдных магазинах дамского белья, обуви и безделушек перебирали товары, меняли убранство витрин и заказывали извещения о поступивших новинках, которые потом мальчуганы-посыльные в красивой, но какой-то неестественной форме будут разносить по отелям и вручать всем на пляже и в ресторанах.
Лидо казалось сплошным торговым пассажем: и почтальоны, разносящие почту, и полицейские, сонно зевающие кое-где на углах улиц, и озабоченно проходящие священники — все они казались работниками этого единого торгового заведения, весело готовящегося к ярмарке.
«Интересно, кто нынче будет», — подумал Горак. И представились ему Венеция и Лидо, какими он их знал в разгар сезона, когда за английской и немецкой речью почти не слышно итальянской, когда красавицы из Чикаго и Сан-Франциско, Глазго и Дублина, Берлина и Эссена, а вслед за ними искательницы легкого хлеба из Рима, Ниццы и Марселя заполняют пляж Лидо своими нарядами и голыми телами. Будет много музыки, суеты и шумного, похожего на обряд, веселья. Гондолы и моторные лодки облепят пляж. На вечера серенад, что время от времени будут даваться на Большом канале и перед набережной Скьявони, съедется голодная певческая братия. Объединившись в труппы по четыре-пять человек и наняв себе гондолу, артисты будут сипло петь в сыром вечернем воздухе, петь о любви, о красоте, о страсти, их слушатели, чинные, скучные, ко всему равнодушные гости Венеции, станут бросать им в шляпы мелкие кредитки и требовать на бис новых песен о красивой Италии, где всем живется легко и просто. Уж не присядешь тогда запросто к столику у Флориана: все будет полным-полно, и камерьере, тот самый Джулио, что сегодня так вежлив с Гораком, досадливо отмахнется от него: «Что делать, сеньор, такой наплыв! Шеф уже дважды делал мне замечание за то, что я невнимателен к швабам». И на площади Марка густо запахнет пивом и коньяком. Чешское пильзенское пиво здесь пойдет за немецкое, пражские безделушки — за венские, моравские бусы — за венецианские.