Сторожевые будки, в которых осенью сидели сторожихи, были тоже безлюдны, и вообще ни одна живая душа не попалась им навстречу, будто они ехали по земле без людей.
Водитель круто остановил машину у придорожного колодца и обернулся к Воропаеву:
— Скажите ему, товарищ полковник, что в этот колодец немцы бросили живьем двоих ребятишек моего шурина.
Воропаев перевел. Гаррис молчал.
— Я, как вернулся из партизан, сам лазал вниз, опознал! Ух, жуткое дело! Вспомнить страшно. У одного, младшенького, семи лет парнишки, ножки были только сломаны и ребрышко, от голода, видно, помер, а у старшего, тринадцатилетнего, — голова, сразу, видно…
У Гарриса побелели губы.
— Есть вещи, о которых нельзя говорить вслух, — сказал он.
— Тогда бы нам пришлось слишком часто замолкать.
И они не разговаривали до самого городка.
…Следующий разговор Воропаева с Гаррисом произошел на городской набережной.
Гаррис уверял, что русские не любят американцев, а Воропаев объяснял ему, что дело не в любви.
— Но у нас никто не может понять, почему ваша страна поддерживает самую реакционную политику. Ведь послушайте, Гаррис, вы не станете отрицать, что Англия потеряла в этой войне все свои преимущества и что победа ничего хорошего не принесет ей?
— Да, это, пожалуй, так.
— И вы же не станете отрицать, что у вас многие хотят забрать себе все доходы победы.
— Нет, вот тут вы… нет, нет, тут вы не правы.
— А я вам говорю, что ваши банкиры стремятся к одному — превратить Америку в крепость милитаризма, и Черчилль будет благодарить небо, что он во-время воспитал из них таких добрых милитаристов. Черчилль — их бог, а не Рузвельт. Рузвельт для них слишком хорош. Они давно уже заслуживают худшего президента, Гаррис.
— Можно вам когда-нибудь написать, Воропаев? — неожиданно спросил Гаррис.
— А зачем? Если вы изменитесь, я услышу о вас и без писем, а если останетесь тем, чем являетесь сейчас, к чему тогда ваши письма?
— Пожалуй, верно.
Они разошлись, хотя им очень еще хотелось поговорить.
Беседа с Гаррисом так взволновала Воропаева, что он с радостью воспользовался первым же удобным случаем уклониться от дальнейших встреч с приезжим.
И все-таки ему еще раз пришлось встретиться с Гаррисом. Иностранные журналисты собрались на экскурсию в Севастополь, и Воропаев оказался снова нужен.
Только что приехавший из обкома Васютин лично заехал к нему, чтобы попросить — в качестве одолжения — не отказываться от этой поездки, как он несколько раз подчеркнул.
Воропаев не был еще знаком с Васютиным, и ему понравилось, что тот заехал запросто, без начальственного высокомерия, да и внешне Васютин произвел приятное впечатление.
Это был широкоплечий толстяк с копною вьющихся русых волос и обаятельною, в обе щеки, улыбкой, от которой каждый раз розовело его довольное лицо.
— Я уже сказал Корытову — не мучить вас. Но ведь и то — кого, как не вас? Народу нет. Я вам и так еще одно попутное заданьице подкину. На местную тему.
— Я, товарищ Васютин, тоже здесь без году неделя, не старожил…
— Не старожил, так станете им. Уезжать пока не собираетесь? Мало-мало устроились?
— Более или менее.
— Скорее, пожалуй, менее, чем более, как я слышал. Ну, обживетесь.
По внешности Васютин был типичным партийным работником, подвижным, но не суетливым, с решительной категоричностью в жестах. Таким он был не столько по характеру, сколько по положению, автоматически выработавшему в нем за многие годы повадки командира, не умеющего медлить и запаздывать.
Васютин все делал сейчас же и сразу, как только перед ним возникала какая-нибудь задача. Он откладывал только то, что уже определилось как удавшееся или окончательно безнадежное. На коммунистов области он должен был производить впечатление человека цепкого, упрямого и насмешливого. Воропаев знал по многим отзывам, что Васютина уважали за простоту, за уменье впрягаться в новые дела, а главное — за способность, очень бросающуюся в глаза: запоминать имена, отчества и фамилии многих тысяч людей, составляющих актив области.
Пока Воропаев возился с костылями — он дома никогда не носил протеза — и причесывался перед зеркалом, Васютин, глядя в окно, нетерпеливо постукивал карандашом по раскрытому блокнотику.
— Я слышал, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы или, скажем так, переоценили болезнь, рано ушли на покой, — сказал он, разглядывая улицу.