Я бормотал про себя эти слова, и слезы горько лились из моих глаз, но, по совести, я не чувствовал настоящей тоски и печали. Дома, за письменным столом, в уютной комнате, мне бывало куда грустнее от этого рассказа. Здесь же, в туманном хаосе предательской горной ночи, рядом с возможной гибелью, рассказ показался мне холодным, неправдивым и напыщенным.
— Эй, эй!.. — раздавалось впереди.
— Эй, эй! — машинально отвечал и, продолжая думать о своем.
Перевал тяжел, но остановиться нельзя. Умирают не уставшие, а остановившиеся, думаю я. И пока бьется сердце, буду упрямо передвигать ослабевшие ноги, буду ползти на руках, если не сумею подняться. Да и как я могу остановиться? — думалось мне. Ведь этот сумасбродный ребенок, пожалуй, способен до рассвета искать меня в кромешной белизне тумана, шаря руками по дороге и окликая каждый куст, ощупывая каждый камень. Да, наконец, она сама может ожидать моей помощи, зная, что я шел следом за нею.
— Эй, эй! — кричу я, и в голосе моем появляются ноты вызова, удали.
— Эй, эй! — отвечает мне темнота высоким, не то смеющимся, не то плачущим голосом.
Ах, шут бы ее побрал, эту кудлатую девицу! Следовало бы мне, как старшему, остановить ее, уговорить, воздействовать как-нибудь по-разумному, наконец просто запретить на правах старшего — и все было бы нормально и просто, сидел бы я сейчас в кузове автобуса и, не обращая внимания на погоду, весело болтал с попутчиками. Туман не касался бы меня, словно его и не было. А теперь приходится ползти по острым камням на ветреный горный гребень, вслушиваясь в прыжки больного, усталого и встревоженного сердца. Оно металось, как только что пойманная мышь, стучась в грудь и справа, и слева, и где-то у горла…
Если бы я увидел хоть один единственный огонек где-нибудь вдалеке, я бы, конечно, немедленно остановился. Близок огонь — близки люди, и девчонка сама доберется до них. Но огней нигде не было. Звезды — и те исчезли. Исчезло все, что могло подсказать, где я нахожусь.
Но и эта пустота окружающего нисколько не испугала бы меня, не раздавайся все время, не то впереди, не то сбоку, этот страшно одинокий, отчаянный и в то же время упрямый вскрик:
— А-э-й!.. А-э-эй!..
Я слепо шел за ним, а он то и дело ускользал от меня, тотчас истаивал в тумане.
— Да подожди ты меня, эй!.. — кричал я, разводя руками от изнеможения.
И в ответ звучало:
— А-а-э-э-й!.. А-а-э-э-эй!..
И опять я шел вперед, проклиная свое бессилие, ночь и девчонку.
На рассвете грузовик какого-то санатория, везший лед, подобрал меня уже на спуске с перевала. Долго не мог я объяснить водителю, как и почему оказался глубокой ночью на горной вершине.
— Добегались, одним словом, — неодобрительно сказал он, сажая меня на шершавые куски льда. — Посиди на холодненьком: может, оттянет от головы.
Как ни странно было мое положение, я все же успел сказать о девушке, что-де, если догоним, надо обязательно подобрать.
— Какие там девчата в нашем положении! — покачал головой водитель.
Машина понеслась вниз, кренясь на поворотах, и лед зашуршал и задвигался подо мною. Сердце постепенно укладывалось в свое логово, изредка вздрагивая, как ребенок, увидевший дурной сон. С каждой петлей на шоссе заметно теплело. Воздух тяжелел и утомлял легкие. Глаза смыкались. Голова кружилась от запаха хвои.
Сквозь забытье или дремоту я отдаленно услышал сигналы машин, бегущих ниже нас, по большому шоссе, к которому мы спускались. Совсем близко блеснуло еще не проснувшееся море. Началась слободка. Город был рядом. При впадении нашей дороги в шоссе стояла группа людей, ожидавших попутных машин. Водитель крикнул мне из кабины:
— Эй, академик!.. Кончай базар, слазь!
Я стал осторожно карабкаться к краю машины. Вдруг за моей спиной раздался чей-то тонкий, заплаканный голос. Я оглянулся через плечо. Проклятая девчонка стояла рядом с водителем и, взмахивая руками, кричала во весь голос:
— Старичка не встречали? Такой невидненький из себя, в очках, суматошный… Нет? Ой, какая неприятность!.. Что ж теперь делать?
Водитель указал в мою сторону:
— Из стариков только один попался. Не твой ли будет?
— Ну да, ну да… этот самый! — и, еще стоя на левом заднем баллоне, я был обнят за ноги и затем стремительно стащен на шоссе.
— Слушайте, разве такой темп можно давать? — закричала она, приблизив ко мне злое, осунувшееся, в грязных разводах и пятнах лицо. — Что это за кросс, скажите пожалуйста! И шпарит, и шпарит… подумаешь, чемпион Европы!..