Г-н Абегг заканчивает свою речь замечанием, что это дело Франкфуртского, а не Берлинского собрания высказываться по поводу оговорок, внесенных на рассмотрение Берлинского, а не Франкфуртского собрания. Нельзя же предвосхищать суждение франкфуртцев — ведь это было бы для них оскорбительным!
Господа в Берлине не компетентны судить о заявлениях, которые делают им их собственные министры.
Но будем останавливаться на кумирах маленьких людей, на каких-нибудь Бальцере, Кемпфе, Греффе, и поскорее перейдем к герою дня, к несравненному Баумштарку.
Депутат Баумштарк заявляет, что никогда не согласится объявить себя некомпетентным в каком-нибудь деле, пока но будет вынужден признать, что он в этом деле ничего не понимает, — но неужели же результатом восьми недельных прений может быть полное непонимание дела?
Депутат Баумштарк, стало быть, компетентен. И вот в каком смысле:
«Я спрашиваю, дает ли нам проявленная нами до сих пор мудрость полное право» (т. е. компетентность) «выступить против Собрания, которое вызвало к себе
всеобщий интерес в Германии, восхищение всей Европы, благородством своего образа мыслей, высотой своего интеллекта, нравственностью своих государственных взглядов», — словом,«всем, чем возвеличено и прославлено в истории имя Германии, Перед всем этим я преклоняюсь» (т. е. объявляю себя некомпетентным), «и хотел бы, чтобы Собрание из чувства истины (!!) также преклонилось бы» (т. е. объявило бы себя некомпетентным»!
«Господа», — продолжает «компетентный» депутат Баумштарк, — «на вчерашнем заседании было сказано, что разговоры о республике и т. д. носят нефилософский характер. Но никак не может быть нефилософским утверждение, что отличительным признаком республики в демократическом смысле является ответственность лица, стоящего во главе государства. Господа, бесспорно, что все философы государственного права, от Платона и ниже вплоть до Дальмана» («ниже» депутат Баумштарк действительно не мог опуститься), «высказали именно этот взгляд, и мы не можем без совершенно особых соображений, которые еще должны быть выдвинуты, вступать в противоречие с этой более чем тысячелетней истиной (!) и с историческим фактом».
Значит, г-н Баумштарк полагает, что все-таки могут найтись иногда такие «совершенно особые соображения», по которым следует вступать в противоречия даже с «историческими фактами». Впрочем, господа депутаты правой обычно в этом отношении не церемонятся.
Далее г-н Баумштарк объявляет себя снова некомпетентным, взваливая компетенцию на плечи «всех философов государственного права от Платона и ниже вплоть до Дальмана», к каковым философам г-н Баумштарк, разумеется, не принадлежит.
«Представьте себе только это государственное здание! Одна палата и ответственный имперский регент, и это на основе нынешнего избирательного закона! При ближайшем рассмотрении всякий согласится, что это противоречит здравому смыслу».
И тут г-н Баумштарк изрекает следующие глубокомысленные слова, которые, даже при самом пристальном рассмотрении, не окажутся в противоречии со «здравым смыслом».
«Господа! Для республики требуются две вещи: суждение народа и руководящие личности. Если мы присмотримся поближе к суждению нашего немецкого народа, мы едва ли найдем в нем хотя бы намек на такую республику» (т. е. вышеупомянутую республику имперского регента)!
Стало быть, г-н Баумштарк снова объявляет себя некомпетентным, причем на этот раз не он, а народное суждение является компетентным в вопросе о республике. Народное суждение «разумеет», стало быть, в этом деле лучше, чем депутат Баумштарк.
Но под конец оратор доказывает, что существуют и такие вопросы, в которых он кое-что «разумеет», и сюда относится прежде всего вопрос о народном суверенитете.
«Господа! История дает нам доказательство, — и я должен на этом остановиться, — что народный суверенитет существовал у нас с незапамятных времен, но, видоизменяясь, он принимал разные формы».
И далее следует ряд «превосходнейших мыслей и проницательнейших суждений» по поводу бранденбургско-прусской истории и народного суверенитета — мыслей и суждений, заставивших соседнего публициста от избытка конституционного блаженства и доктринерского упоения позабыть о всех земных страданиях.
«Когда великий курфюрст{91} оставил без внимания прогнившие сословные элементы, зараженные ядом французской безнравственности» (право первой ночи было, впрочем, постепенно похоронено именно «французской безнравственной» цивилизацией!), «когда он даже (!) сокрушил их» («сокрушить» что-либо — без сомнения, наилучший способ оставить это без внимания), — «тогда весь народ восторженно приветствовал его, проникнутый глубоким нравственным чувством, что этим укрепляется немецкое и в особенности прусское государственное здание».