Г-н Штенцель в качестве докладчика открыл прения страшно путаной и неясной речью. Он выступает в роли историка и добросовестного человека, говорит о крепостях и полевых укреплениях, о добре и зле, о симпатиях и немецких сердцах; возвращается к XI веку, чтобы доказать, что польское дворянство всегда угнетало крестьян; использует несколько скудных фактов из польской истории для оправдания бесконечного потока самых плоских общих рассуждений о дворянстве, крестьянах, городах, благодеяниях абсолютной монархии и т. п.; запинаясь и путаясь на каждом шагу, он оправдывает раздел Польши; он столь запутанно излагает положения конституции 3 мая 1791 г., что депутаты, которые и до того ее не знали, теперь уже вовсе не понимают, в чем дело; он хочет перейти к великому герцогству Варшавскому, но тут его прерывает громкий возглас: «Это уж слишком!» и замечание председателя.
Великий историк, пришедший в полное замешательство, продолжает свою речь в следующих трогательных выражениях:
«Я буду краток. Теперь спрашивается: что нам делать? Это вопрос совершенно естественный» (буквально!). «Дворянство хочет восстановить польское государство. Оно утверждает, что является демократичным. Не сомневаюсь в том, что оно искренне так думает. Однако, господа, естественно (!), что иные сословия создают себе большие иллюзии. Я всецело верю в их искренность, но если князья и графы должны слиться с народом, то я не знаю, как произойдет это слияние» (а какое, собственно, дело до этого г-ну Штенцелю!). «В Польше это невозможно» и т. д.
Г-н Штенцель изображает дело так, как будто в Польше дворянство и аристократия едины суть. «История Польши» Лелевеля, которую цитировал сам г-н Штенцель, «Спор между революцией и контрреволюцией в Польше» Мерославского[199] и много других новейших сочинений могли бы научить уму-разуму «человека, который в течение многих лет занимается историей». Большинство «князей и графов», о которых говорит г-н Штенцель, — это как раз те, против кого польская демократия сама ведет борьбу.
Надо поэтому, полагает г-н Штенцель, махнуть рукой на дворянство вместе со всеми его иллюзиями и основать Польшу для крестьянства (присоединяя к Германии одну часть Польши за другой).
«Протяните же лучше руки бедным крестьянам, чтобы они окрепли, дабы им, быть может (!), удалось создать свободную Польшу и не только создать, но и сохранить ее. Это, господа, и есть главная задача!»
И, сопровождаемый торжествующими возгласами национал-болтунов обоих центров[200]: «Прекрасно!», «Превосходно!», упоенный победой историк покидает трибуну. Изобразить новый раздел Польши как благодеяние для польских крестьян — этот поразительно бессмысленный оборот дела должен был, конечно, тронуть до слез исполненную благодушия и человеколюбия массу, образующую центр Собрания!
Па трибуну поднимается г-н Гёден из Кротошина, польский немец чистейшей воды. После него выступает г-н Зенф из Иновроцлава, прекрасный образец «нетцкого брата», который не способен ни на какой обман, который записался, чтобы выступить против предложения комиссии, а высказался за него. В результате один из ораторов, желавший говорить против предложения, был обманным путем лишен своей очереди.
Манера выступлений «нетцких братьев» в Собрании, это — самая забавная комедия на свете, и она лишний раз показывает, на что способен истый пруссак. Все мы знаем, что корыстолюбивая еврейско-прусская мелюзга в Познани боролась против поляков в теснейшем единении с бюрократией, с королевско-прусским офицерством, с бранденбургским и померанским юнкерством, одним словом, бок о бок со всем, что было реакционного, старо-прусского. Предательство по отношению к Польше было первым решительным выступлением контрреволюции, и никто при этом не проявил себя более контрреволюционно, чем именно господа «нетцкие братья».
А теперь посмотрите-ка на этих яро пруссофильских школьных учителей и чиновников с их девизом: «С богом за короля и отечество!»; полюбуйтесь на то, как они выступают здесь, во Франкфурте, выдавая свое контрреволюционное предательство по отношению к польской демократии за революцию, за действительную, настоящую революцию во имя суверенных «нетцких братьев», как они попирают ногами историческое право и провозглашают над якобы мертвой Польшей: «Право только на стороне живого!».
Но таков уж пруссак: на Шпрее — «божьей милостью», на Варте — суверенный народ; на Шпрее — бунт черни, на Варте — революция; на Шпрее — «историческое право, которое не имеет никакой даты»{120}, на Варте — право живого факта, датированного вчерашним днем, — и, несмотря на это, никакого обмана, все честно и благородно в верном прусском сердце!