Он не уступает ученому даже в главном – широте и точности мышления. Стиль Уэллса – сколок его мысли, лаконичной, точной, дерзающей. Его пафос – пафос осмысленных фактов. Его юмор из того же источника, что и его талант фантаста, – из умения перейти пределы привычного, открыть в каждой ситуации и факте возможности, неразличимые для невооруженного глаза. Замыслы его вещей под стать масштабам века, ознаменованного великими успехами науки.
Уэллс пришел в литературу со своими взглядами и диктуемым ими творческим методом.
В конце прошлого и в начале нашего века английская литература стала все больше сосредоточивать внимание на человеческой личности. Диккенс и Теккерей заметно уступали в мастерстве психологического анализа лучшим представителям русской и французской литературы. Они показывали человека в очень верных внешних приметах, характеризующих его внутренний мир, и в этом смысле всего только направляли фантазию читателя, перекладывали на него часть работы, которую в России и Франции давно уже взял на себя писатель. После их смерти английские писатели с увлечением кинулись изучать сделанное русскими и французами. Им захотелось поглубже – и самим – заглянуть в души своих героев.
Причины такого поворота понятны. Кончались «золотые годы» старого режима. Королева Виктория еще сидела на троне, но мертвечина викторианства, давящая сила условностей, ощущение неподвижности и вечности царящих порядков, моральных установлении и предписанных форм выражения предписанных чувств изо дня в день расшатывались промышленным кризисом и возродившимся рабочим движением. Даже люди очень далекие от пролетариата и жившие совершенно иными понятиями не могли не ощутить тот толчок, который дала общественной жизни активность рабочего класса, не почувствовать, как переменилась атмосфера. «Из-за ритмического бряцания джаз-банда и тяжелого шума национальных знамен какие другие голоса могли быть слышны? Только недовольные голоса рабочих промышленного мира, выражавших свой протест при помощи стачек», – писал впоследствии Уэллс, вспоминая это время.
Когда один класс не хочет жить по-старому, остальные при всем желании не могут оставаться при старом. На место застоя приходит движение. В жизни. В человеческих душах. В литературе.
Однако этот процесс психологического обогащения литературы зачастую оборачивался дурной стороной. Занявшись следствиями, писатели забывали причины. Человека стали изображать подробнее, но отдельно от общества. Именно в это время возникло и на многие годы закрепилось, как говорил Уэллс, «убеждение современных писателей… в том, что жизнь и действия человека не определяются политическими и социальными условиями». Старая формула критического реализма «человек через общество, общество через человека» была разрушена.
Уэллс признавал достижения современной литературы, но считал, что они не оправдывают потери. «Почему мы должны считать, что человек – это только его лицо, манеры, его любовные дела? – спрашивал он позже, продолжая давний, начатый еще в юности спор со своими противниками. – Чтобы дать полное представление о человеке, необходимо начать с сотворения мира, поскольку это касается его лично, и кончить описанием его ожиданий от вечности. Если человек должен быть изображен полностью, он должен быть дан сначала в его отношении ко вселенной, затем – к истории и только после этого – в его отношении к другим людям и ко всему человечеству. Мое стремление понять разыгрывающийся вокруг меня социальный конфликт столь же составляет часть меня, как и… мой безразличный для вселенной брак». Идеи и мысли литературного персонажа должны быть «характерны для человека соответствующего склада ума и социального положения» причем в задачу автора входит не просто «показать разные стороны определенного социального типа», но «дать единую цельную личность».
Эти строки написаны сторонником и продолжателем реалистической традиции. Уэллс не был противником литературного эксперимента. С другой стороны, он видел не только достоинства, но и недостатки английского критического реализма. И все же он говорил, что любой, самый длинный роман Диккенса кажется ему слишком коротким, тогда как, читая произведения Джойса, он все время задается вопросом: чего ради тратить на Джойса столько времени, которого человеку и без того так мало отпущено? Он с интересом и одобрением отнесся к попыткам Джозефа Конрада и Генри Джеймса добиться большей психологической разработки человеческого образа, чем знала английская литература прошлого столетия. И с тем и с другим писателем он одно время дружил. Более того, он сам иногда старался кое-чему у них научиться. Да и Джойсу он писал, что хотя пути у них разные, на земле в конце концов хватит места и для Джойса и для Уэллса. Но он настолько шире этих писателей смотрел на жизнь, в его поле зрения попадало столько явлений, ускользавших от их взора, что расхождений было не скрыть. Он знал не хуже других, что литература должна говорить о человеке, и тем больше ей чести, чем глубже она в него заглянет. Но человек существовал для него прежде всего как часть человечества и средоточие не только биологических, но и социальных сил, и он мало верил в то, что возможен настоящий успех, если подходить к человеку с иной точки зрения. Его тоже не во всем удовлетворяла литература минувшего столетия, но лишь потому, что он мечтал неизмеримо расширить взгляд романиста на вещи.
В приведенном рассуждении Уэллса об образе человека в романе есть слова, которых никогда не сказали бы ни Диккенс, ни Теккерей. «Чтобы дать полное представление о человеке, необходимо начать с сотворения мира…» Человек «должен быть дан сначала в его отношении ко вселенной, затем – к истории и только после этого – в его отношении к другим людям и ко всему человечеству». В этом и состояла самая суть отличия Уэллса как от его предшественников, так и от многих его современников.
Впрочем, литература не придумывается – она создается. Писатель предстает перед читателем не таким, каким задумал стать, а таким, каким оказался в результате огромного числа органически воспринятых литературных влияний, житейского опыта и уроков социальной действительности- всего, что вместе с талантом составляет предварительное условие- творчества. Предварительное потому, что создается писатель все-таки в самом процессе творчества.
Симпатии и антипатии Уэллса порой были изменчивы. Он, например, был первым крупным писателем, который приветствовал успех неоромантика Джозефа Конрада. И он же очень скоро начал высмеивать его манеру. Тут он, правда, проявил постоянство. Сорок лет спустя он продолжал отзываться о нем в выражениях, мало приличествующих спокойному и объективному критику: «Прекрасный, но непонятный писатель. Колорадо. Красная икра. На любителя, хочу я сказать. Эдакое изобилие. Облекает простейшие понятия покровом таинственности. Добавляет жизни сложности на каждой странице». И так далее и тому подобное. Нечего говорить, изменчивые симпатии. Но эта изменчивость была по-своему закономерна. Были писатели, по отношению к которым Уэллс оставался всегда безразличен, – писатели, у которых он ничего не взял для себя. Но по отношению к тем, через чье влияние он прошел, Уэллс был беспощаден. Переработанное считал своим собственным. Все, что откинул, ставил не выше объедков.
Его особые писательские приметы отнюдь не состояли в абсолютном отличии от всех окружающих. Скорее в ином – а том, как своеобразно сказались на его творчестве влияния предшественников и современников, в том, какая яростная борьба понятий, представлений, взглядов началась на страницах его книг. В его романах и рассказах не просто соединились признаки разных литературных манер и разных взглядов на мир. Современная мысль и современные литературные стили предстали в своих сложных связях и противоречиях. Это была дерзновеннейшая и, как выяснилось, успешная попытка расширить охват жизни в романе. То, о чем впоследствии Уэллс писал как о задаче современной литературы, было не советами критика, а рассказом о собственных устремлениях и собственном опыте. Уэллс мечтал, чтобы действительность вошла в литературу в невероятных масштабах. Даже когда речь идет о человеке. «Необходимо начать с сотворения мира… и кончить описанием его ожиданий от вечности». В невероятных масштабах и, значит, в невероятной концентрации. В той степени концентрации, какую дает только мысль, охватывающая судьбы всего человечества и всей нашей планеты, способная выразить – не следует ли отсюда, по Уэллсу, что и заменить? – все, даже чувство. Ибо, спрашивает Уэллс, что такое мысль, если не чувство, «только более утонченное».