Но это был совершенно неудобоваримый разговор.
Ее сердце снова ожесточилось. Подкрепившись и отдохнув от его крика, она несколько оправилась от унижения и вновь обрела решимость утвердить свою свободу бывать где угодно и думать что угодно. Она стала придумывать какой-нибудь способ заявить об этом так, чтобы не вызвать новый поток упреков. Сказать это в конце обеда? Сказать в присутствии Снэгсби? Но он может напуститься на нее даже при Снэгсби, а эта мысль была для нее невыносима. Она смотрела на него поверх старинной серебряной вазы с розами, стоявшей посреди стола, — розы были красивые, самого нового сорта, — и раздумывала о том, как он будет вести себя в том или ином случае.
Обед шел заведенным порядком, и они уже перешли к десерту. Подали вино, Снэгсби положил около своего хозяина сигары и маленькую серебряную зажигалку.
Леди Харман медленно встала, собираясь заговорить. Сэр Айзек остался сидеть, глядя на нее, — в его карих, с красными ободками глазах затаилась ярость.
И она почувствовала, что не может с ним разговаривать.
— Пожалуй, пойду проведаю маму, — сказала она наконец после принужденного молчания.
— Она просто притворяется, — сказал сэр Айзек ей вслед, когда она уже выходила из комнаты.
Мать, закутанная в шаль, сидела у камина, и Эллен, как полагается, справилась о ее здоровье.
— У меня только чуть-чуть голова побаливает, — призналась миссис Собридж. — Но сэр Айзек так расстроился из-за Джорджины и из-за… — она запнулась, — из-за всего этого, что я решила не попадаться ему под руку.
— Что же сделала Джорджина?
— Про это написано в газете, дорогая. Вон она на столе.
Эллен прочитала заметку в «Таймс».
— Это Джорджина достала для них билеты, — объяснила миссис Собридж. — Лучше б ей этого не делать. Это было так… так опрометчиво с ее стороны.
Пока леди Харман читала заметку, обе молчали. Потом она положила газету и спросила мать, не нужно ли ей чего-нибудь.
— Я… я надеюсь, теперь все уладилось, дорогая? — спросила миссис Собридж.
— Конечно, — ответила дочь. — Так, значит, тебе ничего не нужно, мама?
— От меня ведь все скрывают.
— Теперь все хорошо, мама.
— Он так на меня накинулся…
— Это было некрасиво… со стороны Джорджины.
— Я в таком трудном положении. Лучше б он не разговаривал со мной обо всем этом… Джорджина меня ни во что не ставит, а теперь вот он… Это так неразумно… Заводить споры. Ты знаешь, дорогая, я все думала, что, если мне ненадолго уехать в Бурнемут…
Ее дочери эта мысль, видимо, понравилась. Она подошла к камину и посмотрела на мать ласковым взглядом.
— Ты не беспокойся, мама, — сказала она.
— Миссис Блекхорн говорила мне, что там есть прелестный тихий пансион у самого моря… Там никто не будет меня оскорблять. Ты знаешь… — Голос ее дрогнул. — Он оскорблял меня, нарочно хотел оскорбить. Я так расстроена. Никак не могу этого забыть.
Леди Харман вышла на лестницу. Она чувствовала, что ей не у кого искать поддержки. (Если б только она не солгала!) Пересилив себя, она спустилась вниз, в столовую. (Ложь была необходима. И в конце концов это мелочь. Это не должно заслонять главного.)
Она тихо вошла в столовую и увидела мужа у камина, погруженного в мрачные размышления. Рядом, на мраморной каминной доске, стояла рюмка; сэр Айзек потягивал портвейн, несмотря на решительное запрещение врача, и от вина глаза его покрылись красными прожилками, а на обычно бледном лице проступили мелкие красные пятна.
— Ну! — сказал он, резко поднимая голову, когда она закрыла за собой дверь.
У обоих на лицах было выражение, как у боксеров перед схваткой.
— Я хочу, чтобы ты понял… — сказала она и добавила: — Ты так себя вел…
Тут она потеряла самообладание, и голос ее дрогнул. В ужасе она почувствовала, что готова заплакать. Огромным усилием воли ей удалось овладеть собой.
— Не думаю, чтобы ты имел право только потому, что я твоя жена, следить за каждым моим шагом. Ты не имеешь такого права. А я имею право наносить визиты… Так и знай, я поеду на прием к леди Бич-Мандарин. На будущей неделе. И еще я обещала быть у мисс Олимони к чаю.