НЬЮ-ЙОРК — ПИТСБУРГ
А. и Л. Ржевским
Сегодня новый замысел возник. Возможно, что последняя из книг. (Какая-то должна же быть последней!) Когда тебе уже за шестьдесят, То дни большими звёздами висят И падают за крышею соседней. Немедленно стихами стать должно И то, что я сейчас гляжу в окно Автобуса, и эта автострада, И вереница мчащихся машин, И клёны, и летящие с вершин Десантные отряды листопада. В Нью-Йорке я провёл четыре дня. Там было выступленье у меня. Читал стихи на вечере Литфонда. Нью-йоркская знакомая толпа. Со всех помоек мира шантрапа По улицам ползла, как анаконда. Я, несмотря на всё, люблю Нью-Йорк! Меня всегда приводит он в восторг — И день и ночь меняющийся город. И всё с тобой случиться может тут, Тебя вознаградят и вознесут, И за нос проведут и объегорят! А в Гринвич Вилидж перемен полно! Но эти банки, лавки и кино Ответного не вызовут рефлекса В душе. Но, как и тридцать лет назад, Я ресторан О.Генри видеть рад, Он неизменен — чинный храм бифштекса. Тут переулок загибался вбок, А на углу был винный погребок. Над баром — свет рассеянно-нерезкий. Соседка возбуждала интерес Во мне, и узких глаз её разрез Напоминал египетские фрески. Я с ней заговорил, не помню как, Я был тогда беспечный холостяк, И всё произошло довольно странно: Я очень скоро перебрался к ней, А после — страшно вспомнить, сколько дней Я вырывался, словно из капкана. Теперь всё это мохом поросло. Как быстро сердце забывает зло, Но ослепленья миг незабываем. И в Гринвич Вилидж думал я о том… Мне захотелось вновь увидеть дом, Что для меня и адом был, и раем. Но дома я того не отыскал. Там высится теперь на весь квартал Многоквартирный улей из бетона. Пора привыкнуть, что таков Нью-Йорк, Он с прошлым договоренность расторг, Ему плевать, что было время оно. Всё новое Нью-Йорку по нутру. Нью-Йорк ведёт азартную игру, И у него всегда припрятан козырь. Что памятник, театр иль музей? Таких Нью-Йорк не ценит козырей, Есть у Нью-Йорка козырь свой — бульдозер! Вот дом, в котором помещался суд. Сейчас его с лица земли снесут, И кажется таким он беззащитным. Вся внутренность его обнажена, Парадная, передняя стена Обрушена тараном стенобитным. Но здание тут выстроят опять, И сотни будут по стенам стоять Компьютерных игрушек электронных. Знай только не жалей четвертаков! Там на экранах битвы огоньков Лиловых, синих, красных и зелёных. А вот Нью-йоркский университет. Всё тот же вход, всё тот же в окнах свет. И прошептал я: здравствуй, Альма Матер. Во мне ещё тот полдень не погас, Когда за тем окном в последний раз Передо мной сидел экзаменатор. А в Вашингтонском сквере — всякий люд, Целуются, читают книги, пьют… На скамьях и богема, и босота. Тот ходит по фонтану колесом, Тот дует в дудку, там девчонка с псом Идёт сквозь триумфальные ворота. Тут уличные выставки в ходу. Художники Нью-Йорка раз в году Сюда несут пейзажи, натюрморты, Портреты (уголь, масло, казеин), И целый день толпятся у картин Ценителей задумчивые морды. Я исходил тут всё и вкривь и вкось, Но, признаюсь, мне редко довелось Наткнуться на абстрактные полотна. Тут пишут по традиции скорей. Владельцы знаменитых галерей Такое выставляют неохотно. А рядом, в двух шагах, живёт мой друг. (Моих друзей сужающийся круг! Осталось только несколько последних!) Так о хорошем друге почему б Не рассказать? Он страстный жизнелюб И необыкновенный собеседник. И в нем каких талантов только нет! Блистательный литературовед, Писатель обаятельный и критик… К тому ещё добавлю, что мой друг Феноменально подсекает щук, Умеет артистически ловить их! Увидевши внушительный улов, — Посредственный любитель-рыболов, — Я жгучую испытываю зависть, Кляну себя, и леску, и блесну! (Но тут я с облегчением вздохну, С последней рифмой кое-как управясь!) Мой друг — уже профессор отставной, Но, несмотря на годы за спиной, Ещё он — увлекательнейший лектор. Хоть никакой не Геркулес-силач, Но пьёт он этот окаянный «скатч», Как пили боги греческие нектар! Бывало, что в иные вечера Сцепляла нас азартная игра, Являвшаяся отдыхом особым И для него, и для его жены, И для меня — мы все заражены Неизлечимо карточным микробом! Как хорошо, проигрывая вдрызг, Пойти на риск, на идиотский риск Нахального, отчаянного блефа, Когда паршивой пары даже нет, А на руках туз пик, король, валет, Семёрка и какая-нибудь трефа. Забрался в дебри я с моим стихом, Читатель! Может быть, и не знаком Ты с покером, да и какое дело Тебе копаться в том, какая масть Досталась мне или какая страсть Моей душой азартной овладела! Автобусные стёкла всё темней. Дорога всё темнее. И по ней Бегут, бегут, бегут автомобили… Опять всю ночь перед окном сиди, Опять Нью-Йорк остался позади — Нью-Йорк, в котором мы когда-то жили. …Военный транспорт «Генерал Балу» К Нью-Йорку плыл сквозь утреннюю мглу. И вдруг, вонзаясь в небеса упрямо, Возникли небоскрёбы. Видел я, Как в небо, сердце города, твоя Угластая впилась кардиограмма. О Боже, как мне было тяжело! Всё нищенское наше барахло Осматривала тщательно таможня. Как, от стыда сгорая, я стоял Над ворохом потёртых одеял — Пересказать словами невозможно. А там, глядишь, — пройдет ещё дней шесть – И у меня уже работа есть: Я мою пол в каком-то ресторане. Жизнь начинаю новую мою. По вечерам я в баре виски пью И в лавке накупаю всякой дряни. За первый мой американский год Переменил я множество работ, И думаю теперь, что для закалки Характера — всё это хорошо, И даже я доволен, что прошёл Бесчисленные потовыжималки. Меня и в мастерскую занесло, Где я цветное склеивал стекло, Изготовляя брошки и серёжки. А раз попал я в транспортный отдел Гостиницы, где целый день сидел За загородкой в крошечном окошке. А вот я, полуголый, у станка Стою, и пота льёт с меня река. Из плотнопрорезиненной пластмассы Там, посреди ужасной духоты, Я надувные делаю плоты И надувные делаю матрасы. А раз, мне год удачный подарив, Меня служить устроили в архив, Где было дела, признаюсь, немного, Я на железных полках расставлял В порядке алфавитном матерьял И карточки писал для каталога. Когда привык ты к жизни кочевой, Когда терять работу не впервой И перемены всякие не внове, И ты чудес не ждёшь, — тогда нет-нет Да и придёт удача: десять лет Я проработал в «Новом Русском Слове». Обычай, надо полагать, таков, Что очень много всяких чудаков Среди редакционного состава. Уже не позабуду я вовек Моих обворожительных коллег, Что отличались странностями нрава. Не просто стар, а допотопно стар, Сутул, высок, подтянут, сухопар Был Поляков — редактора помощник. Статью любую сократить был рад И прозывался потому «Сократ». Он был сторонник выражений мощных! Мы, по столу удары кулаков Заслыша, знали — это Поляков! Для устрашенья прочих джентльменов, Бывало, раздражительный старик Подымет нечленораздельный крик, А то и крик с упоминаньем членов. Зато, что вспомнить — было старику: Знавал он многих на своём веку, Лет семьдесят в газетах проработав, Встречал он замечательных людей. От Ромула и вплоть до наших дней Знал тьму литературных анекдотов. Был при газете книжный магазин. Мартьянов в нём хозяйничал один, Обслуживал весь день библиоманов. Когда не приходил у