Далука с удовольствием внемлет хвалам, приписуемым Иосифу; но едва слышит она о тоске сего несчастного, уже очи ее мраком покрываются. Она сама себя о причине смущения сего вопрошает и уверяет себя, что оное есть единое сожаление. «Печаль, — вещает она, — изображенная на челе Иосифа, не выходит из мысли моея: кто бы не смутился оною! Толь млад и толь несчастен! Он умрет жертвою своего молчания... Без сомнения, он рода знатного; в естественной простоте его видно благородство; сами боги в рабское состояние приводимы бывали... Един он из всех пастырей любви не ощущает!.. Хощу зрети пред собою отверсто его сердце, хощу простерти к нему благодетельную руку».
Рекла, и прежде нежели солнце путь свой окончало, исходит она одна из своих чертогов, и стопы ее, как бы сами собою неслися прямо к роще. Иосиф, седящий в уединенной своей сени, воздавал скорби своей обыкновенную дань слезами, как вдруг Далука при входе сени предстала. Удивленный восстает он, сокрывает воздыхания свои и хощет отерти слезы свои. «Несчастный юноша, не смущайся, — вещает она колеблющимся гласом, — Пентефриева супруга прекратит твои бедствия. Что принуждает тебя искати уединения, уклонитися от приятной любви и от невинных забав, приличных твоим летам? Не устрашаешься ли ты вверити мне свое таинство? Я сама несчастие познала, и если б я возведена была на самый верх благополучия, сердце мое и тогда б к страданию твоему бесчувственно не было. Слезы твои преклонили меня на жалость: лицо твое являет мне, что род твой далеко от сего низкого состояния; который варвар возмог ввергнути тебя в порабощение? Вещай: не состояние ли твое, толь много тебя недостойное, терзает твою душу? С сего часа ты волен; свобода твоя есть самое меньшее благо, тебе уготовляемое: руки мои отрут слезы твои, слезы, текущие из очей твоих в последний уже раз».
Сими словами восхищенный, Иосиф уступает надежде видети конец своему бедствию и предприемлет открыти те злодеяния, которые хотел он предати вечному молчанию.
Солнце являлося пламенно позади сени сквозь густых листвий, когда противуположенпая ему луна начертывала серебряный круг свой в небесах и на колеблющихся Ниловых водах. Постепенно пение птиц утихало, и листвия древес тише помавали; еще слышен был рев довольного стада, удаляющегося с паства своего, но скоро все умолкло, и тишина стала всеобщая. Далука, седящая с Иосифом при входе сени, устремляет взор на сего юного раба и преклоняет к нему слух свой; вся природа кажется в молчании внимати ему, вещающему тако:
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
«Я рожден не в рабском состоянии. Иаков, отец мой, есть изобилующий паче прочих пастырь страны Ханаанской, состояние здесь, конечно, презренное, ибо оное рабам оставляется, но в лоне добродетели и свободы, всегдашних своих спутниц, бывает оно блаженно и почтенно. Когда народы погружены были в идолопоклонство, тогда праотец мой наставляем был гласом самого бога; хотя был он простой токмо пастырь, но, подобная древу, покрывающему многие роды своею тению, святая добродетель его должна служить примером будущим векам. Сын его был сея добродетели наследник и предал оную отцу моему. Увы! должна ли она угаснуть с ним в том доме, который зрел ее рождающуюся!
Первые мои годы были соборищем дней благополучных. Я долго ожидаемый был плод приятного союза. Отец мой, достигая до старости, чтил меня драгоценным залогом нежнейшия любви, а братия моя, не смущаясь о том подозрением, изъявляли мне друг пред другом усердие свое. Иногда ходил я за ними в поле, где малое стадо овец они мне поручали; я играл с ними: младенческая рука моя украшала их цветами или гладила мягкое их руно. Прости мне повествование толь маловажных обстоятельств, кои напоминают мне дни моего счастия.
Они исчезли подобно весне, сокрывающейся со всеми прелестьми своими; цветы, один за другим рождающиеся, песни, завсегда в рощах переменяемые, благорастворенный воздух под чистым и светлым небом и приятное радование сердца, цветущего с оживленными цветами, — словом, все сие похищается быстрым часов течением до тех пор, когда человек до последнего из сих дней, стеная, достигает; тако мое разрушилось блаженство. Увы! кто бы мог помыслить, что оно непрочно? Слабый виноград единую токмо лозу обвивает, а я мог десять братии иметь в объятиях моих! Колико помощников юности моей! Любити друг друга казалось мне и легко и приятно, и дружество мое к ним возрастало с моими летами.